Заходишь в детскую, думаешь – ногти твои остры, наблюдения тоже остры, а порою еще и метки, под окном сидят за прялкою три сестры, и дождь опускается к ним сквозь ветки. Я, положим, тоже люблю Вершинина, ялтинский тихий двор, и преданные собачники выгуливают левреток, и дождь приближается из-за гор, и прачка белье теряет без новых меток. Я тоже люблю Вершинина, что же здесь всё не так, ну он приносит белые лилии, дарит подруге Соне. Я думаю – рынки закрыты, цветы – это тайный знак, но как о любви разговаривать в этом тоне, а он говорит – уедем в Германию, в Гамбург, куда-нибудь, где нет соглядатаев тайных и пригоршней самоцветов, но Соня бросает лилии на пол и говорит: «Забудь, я люблю символистов, а прочих не жалую за поэтов». Заходишь в детскую, думаешь – заплесневелый дол, куклы Марины передник, кружавчик пьяно чем-то болит в темноте, на мельнице всё смолол, долго, но навсегда, где фортепиано. Захочешь стать директором фабрики по производству конфет, три сестры под окном вспоминают стеклянный орех, не бьются их стеклянные тени, и ничего здесь нет, по ряду примет лишь мутный кефир из блюдца. Я заменяю всё духовиденьем, смотрю на духов с утра, смотрю на духов в обед, на ужин ем простоквашу, все вынимают бусинки, пуговки из нутра, чтоб оправдать беспричинную радость нашу. Я, положим, тоже люблю Вершинина, что с этим делать здесь, написать тринадцать томов о жизни, перечеркнуть всё разом, а все читатели скажут, что это дурная спесь и нет прощения детским моим проказам. Заходишь в детскую, думаешь – вот уж совсем весна, нужно заблаговременно все посетить столицы, будто земля пробуждается ото сна и дрожь пробирает до глубины страницы. Заходишь в детскую, думаешь – ногти твои остры, можно на стенах писать об узниках злой вершины, только под окнами три неродных сестры портят за прялкою ровные прежде спины.