Бахыт Кенжеев

ОТПЛЫВАЮЩИЙ

Едва ли не самая горячая тема сегодняшних литературных дискуссий – сетевое творчество. Явление сравнительно новое, со своими законами, со своими кумирами и пропагандистами, а главное – с могучей материальной базой в виде Интернета, доступного всем, кому не лень. Никогда не подозревал, что такое скромное явление семидесятых годов, как литературная студия – два-три десятка графоманов в душной комнатке при каком-нибудь Дворце Культуры имени двадцати пятилетия первого отечественного подшипника, под руководством утомленного халтурщика из Союза писателей СССР – благодаря чудесам информационных технологий и крушению коммунизма примет воистину вселенский размах и дорастет до масштабов некоей всемирной стенгазеты неограниченного объема, в которой публиковать свои откровения можно самостоятельно, просто наклеивая их на неограниченное свободное место.

Профессиональное творчество, которое тоже появляется в Сети, тонет в море претенциозной и самодовольной чуши. Впрочем, эта чушь обильно печатается и на бумаге – два графоманских мира переплетаются. И перепуганный читатель, бывает, приходит в натуральное отчаяние.

Тем отраднее всякий редкий раз, когда убеждаешься, что поэзия не умирает, что появляются новые замечательные имена – немногочисленные, как и полагается в нашем неторопливом Божьем мире. Одно из первых мест в этом ряду, несомненно, занимает Александр Кабанов.

Поэту повезло – в тридцать пять лет, накопив предостаточно жизненного и творческого опыта, он сохранил юношескую порывистость и отвагу, избавившись от детской спеси – или никогда не обладав ею?

Его стихи энергичны. Современны. Благодарно опираются на наследие классиков. Смиренны и в то же время задиристы. И – на удивление пронзительны.

Отчасти это достигается за счет примечательного сочетания самых что ни на есть сиюминутных примет двадцать первого века, со всеми его интернетами и ноутбуками, с тем, что раньше называлось вечными ценностями. Сосредоточься на временном – и выйдет самовлюбленный щенячий визг. Обратись исключительно к вечному – и получится анемичное символистское бормотание. Связать первое со вторым – одна из самых сложных и восхитительных задач для поэта. Надо сказать, что Кабанов решает ее блестяще.

Сода и песок, сладкий сон сосны:
Не шумит огонь, не блестит топор,
Не построен дом на краю весны,
Не рожден еще взяточник и вор.

Но уже сквозняк холодит висок,
И вокруг пейзаж – прям на полотно!
Под сосною спят сода и песок,
Как же им сказать, что они – окно?



Плохая химия (сода обычно не лежит в земле, а получается на заводе), но какая восхитительная поэзия!

Впрочем, большинство стихотворений книги не столь прозрачно – это поток образов, нанизанный на некую невидимую логическую нить, а не привязанный к чеканной мысли или четко очерченному событию. Я люблю такие стихи больше всего – ибо в них наиболее ярко проявляется магия поэзии, возможность выразить нечто, недоступное обыкновенному языку – да и другим видам искусства.

…что истина, когда – не признавая торга,
скрывала от меня и от тебя
слезинки вдохновенья и восторга
спецназовская маска бытия.

Оставь меня в саду на берегу колодца,
За пазухой Господней, в лебеде…
Где жжется рукопись, где яростно живется
На Хлебникове и воде.

О чем это? Почему? Не знаю, и знать не хочу. Знаю только, что – дух захватывает. И думаешь – у каких первоклассных преподавателей учился наш поэт, вполне овладевший таинствами языка сакрального, направляющего на читателя не логическую посылку, а лишь некое облачко призрачного и таинственного смысла.

При этом Кабанов вовсе не зануда. Он не стесняется петь на высокой ноте, когда поется, а в других случаях – сам ослабляет пафос собственной речи то озорством, то ухмылкой, то полунепристойным словечком. Родина то поет ему “дамасскими губами” - поразительный, кстати, образ! – то снится в виде “красивой крысы – Отчизны – с краской

томатной на тонких губах”.

Иной раз – вот парадокс – эта улыбка только усиливает пафос.

Мы озябшие дети, наследники птичьих кровей,
В проспиртованной Лете – ворованных режем коней.
Нам клопы о циклопах поют государственный гимн,
Нам в писательских жопах провозят в Москву героин…

...

Пусть охрипший трамвайчик на винт намотает судьбу,
Путь бутылочный мальчик сыграет “про ящик” в трубу!
Победили: ни зло, ни добро, ни любовь, ни стихи.
Просто – время пришло, и Господь – отпускает грехи.

Чтоб и далее плыть, на особенный свет вдалеке,
В одиночестве стыть, но теперь налегке, налегке.
Ускользая в зарю, до зарезу не зная о чем
Я тебе говорю, для чего укрываю плащом?

Как легким ветерком, веет от этих строк ранним Бродским – но Кабанову нечего стыдиться. Он не заимствует чужое, а как бы цитирует его для собственных целей. Да и от нобелевского лауреата он берет не усталое всезнайство, которое пользуется сегодня столь высоким спросом, а волшебный холодок тревоги и беззащитности.

Мир невозможно объяснить, с миром невозможно согласиться – не забудем, что эти стихи написаны в постиндустриальную эпоху, когда запас идеализма, накопленный человечеством, скудеет тем стремительнее, чем привлекательнее и обустроеннее становится внешняя, сугубо матерьяльная сторона нашей жизни.

…Над кармою, над Библией карманной,
над картою (больничною?) страны –
поэт – сплошное ухо тишины
с разбитой перепонкой барабанной.
Наш сын уснул. И ты, моя дотрога,
Курносую вселенную храня,
Не ведаешь, молчание – от Бога,
Но знаешь, что ребенок – от меня.

Мир остается прекрасным – и постижимым на единственно возможном языке. Языке высокой поэзии. Или любви, что одно и то же.