МЕЖДУ МОРЕМ И НЕБОМ
Заметки о поэзии Владимира Пучкова
Хочется говорить о мотиве родства в творчестве В. Пучкова. Не случайно этот мотив возникает в стихотворении «Ольвийский причал», имеющем посвящение издателю В. Карнауху. Поэт-земляк не отказывается от старой традиции посвящать стихи любимой, близким по духу друзьям и товарищам, хотя нельзя сказать, что большинство его произведений написаны с целью адресного посвящения. Будет ошибкой также считать, что все его творчество перерастает в альбом, демонстрируя свободу автора от поэтических законов. Однако избранные имена, открывающие стихи, вполне определенно демонстрируют замкнутый круг «посвященных в элиту». Это художники Татьяна и Владимир Бахтовы, журналисты Ю. Мезенко и О. Тихончук, литераторы Э. Январев и М. Лисянский, пушкинист А. Золотухин. Когда-то В. Хлебникова назвали поэтом для поэтов. А чей же поэт В.Пучков?
Форма посвящений у Пучкова заслуживает особого разговора. Интересны его культурно-исторические ориентиры, которые тоже связаны с именами и авторитетами. Именно они неожиданно открывают своеобразие поэта-лирика, обнаруживают подспудную тягу автора к эпическому, соединяют время и пространство, историческое прошлое и современность.
***
Поклонники творчества николаевского поэта уже обратили внимание на реминисценцию «Нас мало, товарищ, нас, может быть, трое иль пятеро», которой открывается «Ольвийский причал».
В 1921 году Борис Пастернак написал:
Нас мало. Нас, может быть, трое
Донецких, горючих и адских...
Вероятнее всего, Пастернак имел в виду, кроме себя, Маяковского, Асеева и Цветаеву. Для него не имело строгого значения количество избранных. Важны были именно эти трое с их исключительной характеристикой - «горючие и адские», значит, темпераментные, рвущиеся вперед.
В 60-е годы пастернаковскую мысль подхватил Андрей Вознесенский, он внес авангардный пафос в известные строки. Кстати, они тоже из альбомного стихотворения, посвященного поэтессе Белле Ахмадулиной:
Жми, Белка, божественный кореш!
И пусть не собрать нам костей.
Да здравствует певчая скорость,
Убийственнейшая из скоростей!
Что нам впереди предначертано?
Нас мало. Нас, может быть, четверо.
Мы мчимся - а ты божество!
И все-таки нас большинство.
Строки николаевского поэта привязаны ко времени всеобщего развала и разрыва культурных связей начала 90-х. Перекличка Б.Пастернака, А. Вознесенского и В. Пучкова, сохраняя свойственное поэтам лирическое обаяние, несет печать творческой индивидуальности и в то же время сопричастности тому, что размежевано веками и пространством.
Пучков пишет:
Нас мало, товарищ.
Нас, может быть, трое иль пятеро.
На сданном плацдарме сидим в ожидании катера.
Но он не придет: никакие варяги греки
не вывезут нас - этот берег потерян навеки.
В «Ольвийском причале» нет характеристики друзей и романтической влюбленности в них. Поэта больше занимает актуальный контекст времени, он потрясен драмой свершившегося, ее осознание пришло слишком поздно:
Мерцает село керосиновыми фонарями.
Подмоги не будет - кому мы нужны за морями!
Мотив родства, духовной близости - «Нас мало, товарищ, нас пятеро, может, иль трое...» получает иное нравственное звучание. Лирический герой Пучкова приносит покаяние, в eго откровении слышится упрек современнику:
Парутинской чайке до Господа лету – пятнадцать минут,
а мы соберемся в дорогу - столетия минут.
Мотив родства и родство мотивов в литературной традиции дают возможность выявить новое содержание времени, подняться над обыденным, увидеть сквозь личную судьбу общественные реалии и найти для их выражения соответствующие слова. Творчество Б. Пастернака и А. Вознесенского помогло сформироваться целому поколению талантливых поэтов. Автор книги «Штрафная роща» из их числа.
***
«В. Пучков - последний из могикан, кому удаются поэмы», - справедливо пишет Э. Январев. Хочется дополнить: он вообще один из весьма немногих современных украинских поэтов, пишущих на русском языке, кто постоянно испытывает себя этим монументальным жанром, позволяющим сочетать эпос сердца и «музыку» мировых потрясений.
Помнится, еще Константин Ваншенкин обращался к коллегам через газету «Правда», призывая сочинять сюжетные стихи.
Тут следовало бы анализировать опубликованные в последнем сборнике поэму «Мост» с приметами эпического или «Степку», но стихию народной жизни, сокровенность чувств да еще литературную традицию я нашел все-таки в маленькой лирической балладе «Покровская Ожина».
В образе чистой сердцем, самобытной Ожины, дочери интерната и «сироты рыбачьей», явственно угадываются черты замечательных персонажей, о которых с таким изяществом формы и художественной правдой рассказал Мыкола Винграновский в своей балладе «Гайавата». Он переселил легендарного индейца, героя поэмы Г. Лонгфелло, из Северной Америки на Днепро-Бугский берег. Ожина из Покровки - родная сестра лиманского Гайаваты, она трогает нас своей непосредственностью и «притаенной нежностью», живет цельно, в гармонии с морем, небом и с собой:
Кто на подворье ступит -
брови Ожина супит,
ловит она на слове,
любит она - до крови.
Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба!
Там, где верста до моря,
дальше - верста до неба.
Автору удалось создать прекрасный, я бы сказал, фольклорный образ - мечтающей о счастье молодой рыбачки. Поэт сопричастен к народной судьбе, его волнуют сильные и яркие характеры.
***
«А знаешь, Боря, к морю меня уже начинает тянуть из какого-то дурного любопытства - убедиться в собственной несостоятельности». Так писала весной 1926 года Марина Цветаева Б. Пастернаку.
На презентации последней книги В. Пучков признался, что каждую весну испытывает подобную ностальгию. Его тоже влечет море. Не парфюмерный крымский берег, а наш - покровский, парутинский - заповедная земля Днепро-Бугского лимана, который до сих пор после шторма «выносит под каждую хату» казацкие трубки («Плач по казацким люлькам»).
Муза нашего поэта живет на Кинбурне. Он отправляется туда каждое лето для того, чтобы убедиться в собственной состоятельности, остроте зрения, предстать перед девственной природой, как перед Всевышним на храмовой исповеди. Поэту важно увидеть первозданные краски воды и неба, сумерки наступающей ночи, запомнить «слепящую тишь утренней отмели», «сухоребрый баркас», ощутить «донный выброс сероводорода» как знак беды и предостережения (сб. «Вечерний чай»).
Свои лучшие строки В. Пучков привез с Кинбурнской косы. Существует много моделей поэтического освоения природы: ее обожествляют, мистифицируют, на нее переносят состояние человеческой души. Природа у Пучкова - действующий персонаж поэм и баллад, естественная среда обитания лирического героя. Она «пружинящий родник» и «светящаяся роща», она завораживает «полынным светом луны», «всхлипами шлюпок» и «бессонным шлепаньем рыб». Где позаимствовал поэт эти эпитеты и сравнения? Их подарили море и лиман.
Стихотворения «Обжинки», «Отмель», «Ягорлык», «Кинбурнский офорт», «Ночной ныряльщик», «Ракушка» демонстрируют экзистенциальное отношение к слову, возвращая представление о живом метаязыке поэзии. В ней сочетаются многообразные коды: топографии, культуры, но важнейший из них - художественный. Передавая ночные полутона («Перед светом»), автор замечает и «южный акцент акаций», и «лимана глубокие сны», и мистериальное «инфракрасное марево дыни» - самого обыкновенного огородного продукта.
Пожалуй, поэт Пучков знает ответ на ироничный вопрос другого поэта: «Из какого сора растут стихи?»
***
Любопытное обстоятельство, на моей книжной полке два последних сборника стихов В. Пучкова, подписанных совершенно одинаково: «На добрую память от автора», Интересно - на память о чем? О встречах с поэтом? Такие тусовочные встречи на презентациях и в редакции шефа «Вечернего Николаева» случаются почти еженедельно…
Если же говорить серьезно, то нужно признать, что мотив памяти для поэзии В. Пучкова глубоко органичен, он пронизывает все eгo творчество. И сборник стихов 1998 года с сугубо элегическим и домашним названием «Вечерний чай», и последняя книга «Штрафная роща» (2005) содержат проблемно-тематический контрапункт, сквозь который совершенно явственно пробивается ведущий мотив исторической памяти. В сборнике лирики «зашифрована война».
В рощу брошен был когда-то
взвод саперов из штрафбата,
- вот начало той трагической истории. Конец ее - оставшиеся после налета пни бывшей ольховой рощи, о ней напоминает лишь тянущийся вверх «фантомный» подлесок. Ключевые слова стихотворения, давшего название всей книге: морзянка, старшина, блиндажи, мертвый взвод, сон – не только носители авторской поэтики, но и знаки концепции, понимания сущности происшедшей драмы. Живой герой ее - сам автор. Это в его мобильнике слышится «писк морзянки». Память о погибшем взводе не дает покоя нашему современнику, она приходит к нему в «вещих снах».
Возможно, эту «память» хочет пробудить во мне В. Пучков?
***
Есть еще одно замечание, которое, вероятно, станет ложкой дегтя в бочке положительного и конструктивного, прозвучавшего в рецензиях на последние сборники стихов В. Пучкова. Замечание это касается художественного оформления его изданий. Глубоко убежден: сложившаяся в последнее время местная практика иллюстраций поэтических книг не отвечает издательским традициям. Из-за материальных затруднений авторы зачастую отказываются от услуг профессиональных книжных оформителей и используют, так сказать, подручный материал.
«Штрафная роща» иллюстрирована фотографиями и фрагментами офортов. Но дело в том, что и фотографии, и графика художника (прекрасные сами по себе) существуют в издании совершенно самостоятельно, ибо они родились без всякой связи с замыслом автора книги. Изображения стилизованных женских фигур из графической серии В. Бахтова «Ветры Киммерии», иллюстрирующие «Штрафную рощу», плохо вписываются в контекст поэтических произведений о любви, войне и нравственных исканиях современника. Такая подтасовка снижает художественное впечатление, приходится только досадовать, что в доверительный диалог поэта и читателя некорректно вторгается кто-то третий.
Евгений Мирошниченко,
кандидат филологических наук.
(газета “Южная правда», г. Николаев, 5 мая 2005 г.)