«ПОЭТОВО ДЕРЗКОЕ ДЕЛО»

Сколько дано было определений счастью! И можно давать еще и еще. Но никогда ни одна женщина не будет полностью счастлива без любви, даже если она реализована в другой сфере. Втайне она всегда будет мечтать о разделенном чувстве и семейном гнездышке. Это заложено генетически, как программа, у нее в подсознании и проявляется у кого как. Иногда – у нереализованных женщин – даже мужененавистничеством. Но лирическая героиня новой книги Марины Матвеевой «Теорема слова» (Симферополь) этой фобией никогда не страдала. Страдает она скорее... любовью.
Как еще ты выносишь любовную тему,
о, читатель? – и тискали, и выжимали
до граммулины, и ковыряли иголкой,
и пластали, как злые студенты – лягушку...
Потерпи же, милый, еще немного: на этот раз стоит, уверяю! Так почему же героиня именно страдает? Неразделенная любовь, что ли? Вовсе нет. Для нее это вроде диагноза. Невыносимая, поглощающая страсть к человеку, которого она не может уважать как личность («О, пытка нежностью!../ ...Хоть после сразу хочется убить/ создателя блаженного кошмара»). А значит, не может и... любить его в полном смысле этого слова. «Инфекция поцелуев... Ласки плесень...» – вот какие слова она подбирает для описания встречи влюбленных! А настоящая любовь все-таки проявляется в равновесии телесного и духовного.
Тяжко быть вместе, с кем чуешь: расслабишься чуть –
как из него – килограммами – жабы и змеи...
Героиня книги, разумеется, как женщина современная, эмансипированная пытается такой («гармонический») подход к чувству отрицать, что у нее получается очень эмоционально и убедительно: «А готовы ли мы к домашнести? / А готовы ли мы любить своих?».
Еще бы не получилось искусить читателя «приземлением» счастья до «привычного уюта», тапок и грелки! Ведь героиня, как и автор книги, тоже поэт и умеет нажать на нужную клавишу на клапане читательского сердца. Но от этого ей самой не легче, потому что убедить можно кого угодно и в чем угодно, а нашу «женскую программу» не обманешь.
Если бы чувство героини было неразделенным, ее метания б имели хотя бы жизненное обоснование. Проблема состоит в том, что герой ее тоже любит. Вернее, только ее одну он и любит, хотя имеет множество других подружек и всех равно презирает. Такой себе преуспевающий деловой супермен («Здоров, красив, богат, доволен жизнью...») с чувством превосходства по отношению к женщинам как к существам второго сорта.
Мне и помоет посуду, и – денег в обрез –
но разобьется – достанет. Чем лучше, тем больше.
Прочие женщины – вещи, и только «под секс».
Если б не стала любимой – была бы такой же.
Казалось бы, чего тебе надо? Любят тебя, вдохновляются тобой как Музой, на руках носят. Что ты еще от мужчины хочешь? А хочется, естественно, «всего и сразу»: и чтоб любовь была настоящая, и чтоб уважать любимого было за что. Другие кандидатуры при этом даже не рассматриваются – присутствуют в качестве статистов, недостойных внимания, на заднем плане поэтического «спектакля»: «Броситься в руки простому мальчику?», «Напрасно лезешь на душу мне ты, хомяк! / Грызи свое зерно и не мечтай меня».
Вот на этой завязке, на этом нерве и выстроена вся живая ткань сборника, вокруг этого, НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД, и вращаются все остальные темы стихотворений и поэм, помещенных в данной книге.
Только стишонки остались. Читатель-
нúца, как правило: страсти, надрывы...

Женское-преженское выходит...

Счастье – и как его понимать. Любовь – и можно ли любить «морального урода», от которого даже детей не хочется. И если не просто можно, а невозможно иначе, без этой любви («Как собака, битое либидко»), – тогда кем ты себя будешь считать? «...бабы-звери, волки-доброволки, выжившие выблядки любви...»
Честно говоря, если дело обстоит настолько... «диагностично», женщину очень хочется пожалеть.
Не все ль равно, куда сходить с ума,
когда уже сошел в чужую волю?..
...Когда шизолюбвия обнесла
своим налетом действия и строфы,
не все ль равно, куда сходить с осла,
на вáйи или сразу на Голгофу.
Но она себя не жалеет («Я – Ничто с огромной буквы, сводня и рабыня «траха») и благородными красками не расписывает: «Я не хочу, – но умею – в баранку согнуть. / Тою, что «стерва», я быть не хочу, но – умею». Да что там – она прямо говорит о своем духовном сестринстве с теми, кого раньше сжигали на кострах: «Мне не трудно – лисою, совою, гюрзою – / самому хоть до пары эдемскому змею», «Ножами – очи, кинжалом – тело, душа – заточка. / Коснешься только – тебя под «Гернику» распейзажит», «Что, испугались меня?! Лохматую, / в черных потеках ресниц оплавленных».
Но осмеиваемая ею самою «изуверка-совесть» мучает героиню беспощадными бессонницами: «Я променяла Христа на фавна – / и вот теперь я боюсь Христа». Это то чувство «Божьего страха», которое православные называют спасительным для души. Если ты боишься возмездия за то, что творишь, значит, ты понимаешь свою вину и еще не потерянный человек. Отсюда, от этой «печки» страха Божьего обычно и начинают плясать в попытках преодолеть себя. Героиня книги тоже пытается если не преодолеть свое чувство, то хотя бы понять, так что же ей хочется и как поступить. С одной стороны, ее «выворачивает» душевная нищета героя, его присутствие становится невыносимым:
И человек, заменивший воздух,
он тоже здесь! Но... я не хочу!!!
...Нет, «не хочу» – это слишком гордо...
Сейчас не гордость – хотя бы жизнь...
Я не-мо-гу!!!
Одновременно она прекрасно понимает, что и сама немало способствует удержанию героя возле себя:
...и человек, заменивший разум, –
готов со мною гореть!.. Зачем?!!
Не потому ли, что я – кумирня
сама? и, ризою золотá,
я заменила и ум, и мир тем,
кто в этот час не впустил Христа...
Т. е. не занялся переосмыслением своей жизни герой именно тогда и именно потому, что в это время предавался сладкой страсти с той, которая признается: «несъедобною быть не умею». Она ничуть не пытается «разбудить» героя, его душа ей давно стала ни к чему: «Мне мой сладкий тело радует – а душа его мне лишняя!», «Быть вместе – только прикасаться дном ко дну». Она неоднократно делает тщетные попытки избавиться от этой «зависимости», от страсти как «наркотика»: «Любовь – излечима! Анти- / депрессантами», «Возвышенней самой возвышенной боли – ее обузданье», «Брось горячо любимого просто так», «Лучше скучно, чем больно», – решила она». Но дилемма в том, что другого, «белого и пушистого», ей просто не надо, такой – герой не ее романа.
Как хочется чего-то горностайного...
Не мертвый мех – живое. Но у зверика
есть коготки и зубки – что Америка:
снаружи – белопушье, в пасти – тайный яд...
И этот яд, кажется, ее очень привлекает: «А на Божьем кольце, где горят словеса / «Всё пройдет», я добавила бы: «к сожаленью», «Любить – это садо. Любить – это мазо». Хуже всего, что, пытаясь излечиться, «поумнеть», становишься «чудовищем среднего рода», «вещью». Спасаясь от «среднего рода», героиня каждый раз приходит к тому, от чего отталкивалась, и в самооправдании заявляет:
Теперь я знаю, что такое счастье.
Оно похоже на идиотизм.
Разумным хочешь быть – имей проблему...
Какие мысли, если хорошо?
Так какие же еще мысли занимают героиню, когда ей больно? Переживанию каких проблем становится она открыта при болезненном освобождении от «наркотика» страсти?
Не поверите: даже политике. Ведь она же еще и поэт – значит, глас народа. И политические страсти, раздирающие нас, нашли свое достойное отражение в одном из стихотворений: «Я опять лежу в постели с политическим врагом». Сосед «был еще вчера «за это», а уже сегодня – нет». Тетя «выгнана была с работы лишь за то, что «не за то». Брата старшего избили...» Вот такой вот «тихий дом» гражданского общества! Впрочем, гражданская тема совокупно с личной позицией автора уже мелькала на втором плане в стихотворении о горностае, недаром этот «белый и пушистый» хищный зверек сравнивается с Америкой.
В стихотворении, посвященном маме, отчетливо просматривается социальная тематика. Во главу угла ставится все-таки не личное благополучие, несмотря на декларируемый во многих стихах эгоцентризм, а старушка, «что, смиренно приклонясь на колотушку», стоит, «ни стыда уже не помня, ни конфуза». Ее обходят, «чуть косинясь, интегрально улыбаясь», – и какие тонкие казуистические расчеты Кабинета министров способны без всякой моральной неловкости доказать теорему «средней» покупательской корзины! Тут уж без таинственных интегралов никак не обойтись. В результате «иксы, игреки, машины, деньги» оказываются «на других углах».
Но те же старушки в виде подъездных жандармов в другом стихотворении аж никак не вызывают симпатии. Как трудно обнаружить серую кошку в темной комнате – особенно если ее там нет... Доказать соседкам, «что я пришла в 7.30 и одна, что жарю лук и мучаю гитару (нет, надо проще – слушаю попсу)», для героини бывает порой гораздо труднее. «А истина написана в газете, прикрывшей выносимое ведро». Что в ведре – не уточняется. Да и нужды нет, все равно каждый подумает по-своему. А вот о «надо проще» – весьма показательно. «Я читаю стихи, мне кричат: ничего не понять, / слишком умно, нежизненно, сложно и сложно и сложно». Почему-то всем нам приходится с этим считаться. «Надо проще, граждане! Будьте ближе к народу! Пишете понятнее – народ вас не поймет!» – А он и не обязан понимать во всем своем многоколичественном составе. Мы ведь не всегда пишем для него. Зачастую все-таки для себя. Именно поэтому у каждого из нас свой круг читателей – смотря сколько граждан успели пройти через то же, что и ты, и стоят на пороге тех же мыслей. Чем меньше ты прошел, тем больше у тебя круг читателей, включая старушек-жандармов. Хочешь при жизни быть народнее (в обоих смыслах), не переезжая в столицу, – меньше «проходи», за тобой могут не поспеть. Истина, не нуждающаяся в доказательствах. Хотя... у Матвеевой и на это доказательство нашлось – в стихотворении «Луганск-Симферополь». (Недаром книга называется «Теорема слова»).
Килька и сырок у плебисцита –
вирусы мои. Хай будут сыты
те, кто мне познание умножит
на десяток килобайт из мира
сумок, тряпок, выгодной продажи...
А потом жуя и грустно скажут:
«Больше-то нам не о чем-то даже
Вам и рассказать... Хотите сыра?»
Если все время писать для народа, можно не успеть высказать самое главное – то, что понял только ты. А вдруг окажется, что зря подстраивался? Выгодная-то продажа не способствует тяге к поэзии, даже к «народной». Людям, кроме «тряпок», порой поговорить не о чем – остальное не входит в круг их интересов. Так что пыжься – не пыжься...
Недоразвúтые души... Завидую. Белою.
Есть у вас панцирей плотно-сарделевых стрессоотвод.
Марина здесь четко отмежевывает свою героиню от людской «массы», хотя гораздо чаще поэт – это такой же человек, абсолютно обычный и обыденный. Но вот в чем она права: поэт – человек не просто без панциря, но даже со снятой кожей. Зато какие беспредельные возможности любви у того, кто всё чувствует в сотни раз больнее!
Завидуйте вы, ярмарка невест,
моей живой любви напропалую!..
Завидуйте, жевательницы дней...
С этой темой близка другая – о «малых городах», малой родине. «Есть иные малые города, / у которых будущее вампирят / города большие...» Все знакомы с ситуацией «утечки мозгов» и талантов: из малых городов – в большие, из больших – в столицу, из столицы – за рубеж. А те, кто остается, порой не в состоянии адекватно воспринимать вырывающихся из стандартных рамочек.
Да, ты такая – а тебя не любят...
«Ты – лучше всех! – решил недавно суд. –
А значит, быть тебе одной, как блюдо
с огромным тортом, сладким, словно блуд...
А рядом – что? Одни пустые чашки...
И оказывается не просто не с кем поговорить, потому что не о чем, – хуже! Не говорить, не общаться, изолироваться, лечь на дно и затаиться – просто-напросто безопаснее для жизни. Иначе со свету сживут. Родина – место, где выпадает честь «стать неродимой – достойницей местей,/ завистей, ревностей, сглазов и зла». «Крутится мещаночка-планета,/ пóтиху завидуя звезде…/ всё вертясь – чего б не упустить/ своего». А вокруг Солнца – бездна одиночества и неприятия. Потому что свет творчества для самого творца – «суть огонь, живущий изнутри», «адоворот / пламени, озноба, вспышек боли, /  черноты – навылет, напробой». Но и переезд не спасает, ведь пройдет полгода – и будет «вытоптан, выпит свет необычья»:
...схватят и ревностно сделают «нашей»:
нашей, родимой, родин-н-ой, как стук
сердца сантехника с мыслью: «...параша...».
«Волчьими хвостами / мне разорили в горнице очаг / завистники. И намели метаний». Вот откуда депрессивно-маниакальное восприятие мира: «мир разверзает нутро свое псиное», «Будь я Карающей Дланью – так смыла бы / этот желудочно-грязный ковчег!». Не только любовь – вся жизнь воспринимается героиней как «садо» и «мазо». «Не бросайся в глаза мне, прекраснейший мир! – говорит она жизни. – ...отцепись с красотой. Убери / свои лапы в роскошестве звездных перстней!». Не хочет она покупать себе спокойствие, соглашаясь попасться на наживку пейзажей – ее это унижает. «А взамен – только солнышко да ветерок, / да улыбки ненужных, готовых прощать». Героине не нужны – поскольку непонятны – те, кто готовы простить ВСЁ. И Тот, Кто готов ВСЕХ простить. Отсюда эти страшные, кощунственные, жуткие строчки:
Зацени-ка молитовку русскую, Бог!
Как тебе эти доски, обрывки у ног?
Этот втоптанный ладан, разлитый елей?
И – за это! – сойди и меня пожалей!
Лирика Марины Матвеевой вообще далеко не женская поэзия, хотя она о любви и «серпантине чувств». Это обнаженное и предъявленное нам живое сердце, в котором «в боли корежится бес». Любовь – страсть – гордыня – жертва – смирение – боль – бес. И всё сначала.
Да – шок. Да – кровь. Да – вспоротые пальцы.
Так чувствую. И буду так писать.
                             ...когда бы добренькие рожи
не выдавали черствость за покой,
когда б не ваша кожа носорожья,
«пушистые», я б не была – такой!
Чем же не устраивают автора «светлые, милые снаружи и бесчувственные внутри»? Слишком видит, что «задóбрить» равносильно «удобрúть», превратить в навозную кучу.
Чтоб молчали. Чтоб не раздражали.
Чтоб из-под розовых соплей «добра»
не резались циановые жала,
чтобы была вся наша жизнь – икра.
Отсюда же возникает и тема беззубой, лояльной, а по сути беспринципной поэзии: «Езжайте в Графоманьевский Посад / Слюнявского района». Недаром Марина заявляет любителям «розовых соплей»: «И буду так писать». Так – в смысле шока и крови, т.е. обнаженности, вывернутости чувств.
То, отчего я плачу,
то для меня – стихи.
Плачу... Иссохни терньем,
сдержанность-пустота!
Есть у души мгновенья
росхриста-раскреста.
Она яростно спорит с канонами: «Мысль не размножается в неволе./ Но жиреет. Вот и любит нормы», «сам придешь в казенную квартиру / строф! Где надзиратель с гордой миной / демонстрирует порядок миру», «Улыбаются, как будто рады / тихому покою каземата», «Показательной тюрьмою формы мы еще и не таких заманим». И тех, кто готов постоять за свой выбор, за свое право отражать мир так, как они его видят, она считает достойными «глубинной чаши памяти потомства – / уже за то, что принимали бой!». Вот почему даже сложная по форме, но волнующая душу поэзия, по ее мнению, является народной: «И-д-и вперед! Пусть явно не мессия, / иди в народ. Хоть там тебя не ждут». Не то чтобы Матвеева не ценила других форм выражения чувств («Ори, Романтика: «Хочу – и буду!»), просто ей доступно понятие свободы выбора, а ее оппонентам – нет.
Гражданская тема у Марины не сосредотачивается только на «бело-сине-оранжевой» гамме наблюдений и печалях одиночества и старости. Тема Отчизны воспроизводится автором во всей широте и приводит к нерадостным выводам:
Для будущих гробов качаю колыбель.
Зачем тебе страна с гражданскою войною?
...Зачем тебе? Беги! Я – Родина? Я – Мама?
Мне нужен – ренегат! Мне нужен – эмигрант!
...«Я за тебя умру!» А я тебя просила?
Может быть, отчасти взгляд автора обусловлен и тем, что она «зело ненужная» «за широту стихий расейских». Себя Марина чувствует украинской Россией, страной внутри страны, и свою боль – «русской болью». Недаром для аналогии и описания переживаний своей героини из всей истории Марина выбрала образ русской царевны Софьи, сестры Петра I: «любой портрет бессилием силен, как «Софья в Новодевичьем»... «Царевна! Помни! Мы еще прорвемся!».
Вообще у Матвеевой удивительная и, похоже, единственная в своем роде параллель «русской боли» с отношением матери к собственной, но нелюбимой дочери – это для нее гораздо чувствительнее всех остальных ударов мира: «когда родная мать тебя не любит – / генетически. Все остальное – чушь».
В конкретно-данный миг во всей Вселенной
не сущ никто, чтоб думал обо мне.
Ни мама, ни подруга, ни любимый...
Отчего возникает такое напряжение в отношениях, сказать трудно, но предположить можно. Матери любят, когда дети послушны. А какой послушностью может отличаться некоронованная царевна поэзии?
...Видишь тонкие брови? То хлесткие плети,
разбивавшие спины рабов в промежутке
меж указом на казнь и приказом на праздник,
меж примеркой наряда и милостью к нищим...
И тем не менее, в творчестве Марины есть и украинский колорит. О новой подружке своего возлюбленного ее героиня говорит: «Что ей ласки твои? Что букетики? «Шоб було!» – остальное – хоть в воду!». О соседках по купе: «Хай будут сыты». В мини-поэме «20-50», описывая экстаз красок, Матвеева сравнивает его с украинской рубашкой: «за многоцветием – ах, вышиваночка!». И даже такое важное слово как «сердце» она называет по-украински: «Чем ты расплатишься, сэрдэнько?!» (именно так у нас в стране называют любимых).
О своем же сердце сказано принципиально жестко: «Родина… родина… родина(…) н-на! / – сердце – в себе похоронишь когда-то». Как и у царевны Софьи, у героини книги «смертно каждое «люблю», / как будто взято на прицел», оттого что «мир... позавидовал – и убил». Вероятно, общее с Софьей еще и в том, что себя автор ощущает тоже присущей истории – только будущей, к тому же – истории литературы: «Я-то амфора – склеит историк, / и прославленным сделаю век», «в рифмованных последствиях ее еще поразбираются потомки» (о ломке совести).
Уверена – имя Марины Матвеевой действительно запомнится. Уж очень своеобразен поэтический голос у автора: «в ее руках / словесные сокровища несметны». Что это за сокровища? Во-первых, ее богатый и многослойный русский язык, вместивший и творчески обыгрывающий огромный культурный пласт мифологии и религии («аз не есмь. Не нужно азу ничего», «От Матфея, от Иоанна не отыщете многоточий», «нескончаемые, как кольца, безначальные, аки Троица», «ни Бог вокупе с аггелы Его»), русской сказки («Поцелуями спящей царевны не разбудить», «Ужьем коромысло вползает на руки», «безоглядно ныряя в котлы ощущений, и из них выходила – нова, молода»), летописей, былин и прочего фольклора («Господи!.. Как он растет – кипарис! – / что наконечник копья Святогора», «О, Сирин! – печальная черная птица, / рожденная древнею русской тоской»). Однако при этом Марина очень современна («я нуждаюсь в услугах концерна «Черти», «очередной фуршет – и взглядов полынья», «ты купила у любви в рассрочку / на него поддельные права») и активно пользуется компьютерными, сетевыми и даже «уличными» эмоциональными словечками («Из наших кулибиных спетрить ковчег не сумеет никто»). Абсолютно свободное, раскрепощенное владение языком (почувствуйте вкус выражения: «А боль подождет. За делами – примнется»). Какое естественное, ненапряженное дыхание и словотворение, авторские – но такие русские! – неологизмы, все эти подсобные кирпичики суффиксов, словосращений и проч.: «Как можно верить этим календашкам», «чудных идолиц», «по волосам дожделивей дождя», «еще тише, тихотвореньем в ночи растворяясь», «Даромхранительница Вы, порвите все мыслеграфии!», «отснился я Вам мыслевспышкой на умопленке», «прячут всё, что насомневали», «штормят дыхания, цунамят взгляды», «искрымсканность», «зимняя Кришня», «попсовые дрыгни», «словодыр зашит словониточкой», «Великомученик, ты знаешь, мне тоже тихо», «зовущаяся длинным, умным, вкусным таким словеем», «седели и морщинели усердно», «этот – буддлив, а тот – христианен», «даже такие вылюбляются», «и будет вечер вспышечен и клетчат», «недосмотринка», «недосмертинка», «очитки страстей цветаевских», «непролитые глазки всыхают в окно», «амулетить чей-то Зодиак». А вот – явно с привкусом футуристических экспериментов: «То-то Фортёнка зажала глазенки, / то-то в ручонках дрыгляшут весёнки». Раскованность ее словотворения достойна таких гигантов неологизма, как Хлебников и Маяковский.
Марина так свободна, что для нее ничего не стоит намеренно пренебречь нормами грамматических конструкций, и это почему-то ничуть не портит впечатление от поэзии («ты летально-падучих не хуж», «Холодная вода у дна, темна, мутна, безжизна»). На самом же деле Матвеева безукоризненно грамотна и активно пользуется современными поэтическими приемами, которые почти еще не просматриваются в пушкинское – классическое – время. У нее не редки случаи:
аллитерации («ГУСТЕЮт авГУСТЕЮщие ночи», «Всё это (о, русский язык!) «оПОСТыло». ПОСТы и аПОСТолы... ПОСле... ПОТом...», «эти руки в РЕПьями заЛЕПленной гриве», «Листва и ЗАвязь. А еще: Любовь и ЗАвисть»),
оксюморона («смертельно живой», «влюбленной заживо», «липкой грязи чистот и невинностей жалких», «звуком вычерчена тишь», «Я полюбила немножечко сильно»),
каламбура («лишь песок остался камуПляжный», «Тучки небесные, вечные данники», «хориямбом – по почкам, анапестом – в шею, / птеродактилем – в самое музное место!», «А права – порвать! – избить в осколки! – веру с надей меж собой стравить!», «никог-дар сделай себе», «я не узнаю, какого весла девушкам надо, чтоб я им – как в горле кость», «рядом с такою психологикой», «законную горсть таблеток да инъекцию – и tabula будет rasa», «точка, точка, два менточка», «при-тя-же... (принтер жертв). У Земли его много», «Из одной реторточки, из одной пробирочки Божии по-КЛОН-ники»),
конечного или начального усечения («Иные только счастливы страданьем, / иные только ненависть счастли...», «Серебринка в твоих волосах... Это все – «...нкавтвоих волосах»,
разбивки фраз и даже слов на слоги с переносом на другую строку:
...да изыдешься, бесе, метлою молитв,
да насытишься, бездне!.. Тебя бы залить в
глотку мира, что смыл свои краски и сде-
лал черно, засыхая на ржавом гвозде.
Метафоры ее, как живые, голосят, брызжут красками, расходятся кругами, дарят аромат, стекают и тают: «Чтоб звезды резались из десен дня», «как этажи, просверленные лифтом», «Луна. Ее желтеющею ню в пиале моря долькою лимонной», «в муках детеныш танца добыт охотником», «Люди, прямые до неприличности, / делали эру из топора», «Ночь, как прежде, совесть дня», «надо мной ладони теней», «и крика боли, не вырванной с корнем из духа», «Чаю-кофе-пива?» – проводница бюстовой атакой – в сон», «И не жалко, братцы, глаз? – они вот-вот начнут срастаться с книгой», «еще не настоялся первый крик для выраженья самой первой боли», «голословна, как мат», «на танке правды ломиться», «пеклись, как сайки, предсказанья денег и любви», «стадо ожиданий, синих да больных».
Ирония ее остра и беспощадна: «Земля, завшивленная жизнью», «Для высылки Вам Вашего оплеванного фото пришлите мне конверт с обратным адресом», «Я девственница в третьем поколенье».
А поэтическая речь насквозь афористична и может быть разобрана на крылатые фразы: «Она летальна – звездная болезнь, / зато хоть полетаешь на халяву», «От сотой боли не умрешь – умрешь от первой», «Человек достоин только смерти, / если счастья не достоин он», «фантазия – разума кара», «Рубцы от нагаек – прорезы для крыльев», «Как трудно доказать, что мы не те, / кто виден на поверхности творенья».
Такие книги, как эта, – настоящее сокровище для родной речи, поскольку сочетает творческий подход к использованию уже имеющихся корней, приставок, суффиксов, окончаний и способов образования новых слов, с одной стороны, и богатейший лексический фонд языка (включая его древнерусскую, церковнославянскую и прочие части), с другой стороны. Это одновременно прочное усвоение, сохранение – и развитие. Поэтому книги, подобные «Теореме слова», обращены не в прошлое, а в будущее.
Матвеева не просто начитана, как многие другие, щеголяющие – к месту и совсем не к месту – цитатами, именами философов и зарубежных писателей и т. д., но если копнуть их поглубже, оказываются пустышками. Да, у нее встречаются хариты, мулеты, Мопассан, Фрейд, Ницше, планктонные цисты... Но за строчками Марины чувствуется собственная мысль по поводу всего – это свидетельствует о продуманности и глубоком прочтении, а не о поверхностной интеллектуальности и рассудочности. Люди слишком наивны и порой верят всему блестящему, необычному, не удосуживаясь проверить глубину знания предмета у «блестящих». Проверка возможна в том числе и на обладание своим взглядом на вопрос.
Кроме того, Матвеевой присуще сразу два взгляда на мир: филологический («гласную в костюме безударной я не выдам», «отрезая не слоги, а полисемы, распуская значений чумную сеть», «затхлых сартреющих Кафок», «на аннотациях пилюль», «Яблоки, я, Блок и пара словариков», «Пушкин, сегодня япомнючудя, / тоже услышал бы: «...графомане!», «И никаких страдательных залогов / в диван, в подушку, в слезный кокаин!..», «Лопе-де-вежская пуща плаща и шпаги») и математический («в серых катетах домов и улиц», «троллейбус – диаграмма», «Снова корень извлекала из кого-то? Из начальника? Да будь он параллелен!», «и солнца раскаленный транспортир меня измеривает, будто угол», «И птица, если с жизнью решит распроститься, тоже f приравняет к mg», «Я иду и снова город доказую»). Недаром книга носит несколько математическое название – «Теорема слова». Автор «доказует» нам – словом – саму жизнь, вернее, свой взгляд на нее. И так обстоятельно, что веришь: да, жизнь – это очень больно. Хотя и остаешься при своем мнении, например, в таком небесспорном вопросе: «Безобразие счастья – то хитрого дьявола почерк, / «передравшего» мир, пока Бог почивал в выходной».
С Мариной вообще далеко не всегда хочется во всем соглашаться. Ее взгляд – это ее взгляд и ее право. Пускай намеренно заостренный и конфликтный, этот подход, может быть, тем и ценен, что взбаламучивает тихое болото поэтического мирка, слишком приспособившегося ко всему происходящему. А ведь на дворе-то – перелом эпохи, не больше не меньше. И не реагировать, киснуть в стопроцентном согласии (мол, как бы чего не вышло, а мы ведь интеллигентные люди – зачем нам?) сейчас просто преступно. То, что «любовная тема» Марины оказывается такой широкой и вмещает в себя и политического врага в постели, и горностайную заморскую державу, и российскую историю, и современную украинскую глубинку, и даже вопросы веры, выделяет книгу «Теорема слова» из общего ряда поэзии о любви и заставляет прислушаться к этому чрезвычайно оригинальному автору. По большому счету только неповторимый авторский голос и нетрадиционный взгляд на важные человеческие вопросы и достойны оставаться в памяти. Слишком нас много, таких правильных, таких хороших, таких душевных, – но, положа руку на сердце, если из-под произведений убрать наши фамилии, как различить, где чье?! Если в пределах родного города мы еще как-то друг от друга отличаемся, то не грех вспомнить, что есть другие города, и там живут такие же поэты – ох как часто совпадающие по всем параметрам мастерства! Нет, все-таки не каждый безукоризненно «классичный» и зрелый автор обладает своим звучанием. Вот почему для меня так важно было написать именно о Матвеевой, при всем моем уважении к десяткам других очень хороших авторов, написавших так много достойных книг. Рассмотреть все эти замечательные книги, наверное, тоже стоит, и для этого всегда найдутся местные журналисты, доценты и кандидаты наук и проч. Мне же интересно, наблюдая и анализируя современное творчество, находить и освещать или какие-то общие, типичные новые подходы, складывающиеся в тенденцию, или, наоборот, что-то совершенно нестандартное. Желательно, нестандартное НЕ ТОЛЬКО по конкретным творческим приемам, но и по мысли. Именно последнее сейчас так трудно встретить.
На этом можно было бы и закончить. Но остается не рассмотрена еще одна тема, от решения которой зависит дальнейшая судьба героини книги. Уверена, что для многих вопрос веры вообще не стоит как таковой – сказывается советское прошлое и засилие вульгарно-материалистической «науки». Поскольку вера – дело сугубо добровольное и интимное, то, если она как поэтическая тема кому-то неинтересна, дальше вам читать вовсе не обязательно.
Но для героини Матвеевой этот вопрос существует и требует какого-то разрешения. Проблема не только в том, что и поэт – человек и подвержен обычному скепсису. Героиня книги сама считает, что для нее лучше было бы «окольной дорогой подняться: / через каноны, молитвы и пост». Но подчиняться правилам и чужой воле она не в состоянии, поэтому оправдывается поэтической «с Вышним спрямленной связью» и тем, что якобы «уже слышала жалобы звезд и откровения ангелов». Насчет спрямленной связи ничего возразить не могу: так бывает. Но «ангелочки» у нее уж очень половозрелые получились: «так же, как люди, двух разных полов.../ Даже такое мне ведомо, грешной: / что это ими открыта Любовь!..».
Современным людям вообще свойственно несколько грубовато и вульгарно подходить к таким вечным онтологическим философским вопросам, как, например, «бытие Божие». Над этой неразрешимой проблемой бились лучшие умы человечества – а проблема осталась принципиально неразрешимой. Отсюда и возникает желание «разрубить Гордиев узел», раз он не может быть просто развязан. В сотнях современных поэтических произведениях понятие о Боге низводится до глупого и жестокого старикашки, не сумевшего «правильно» устроить мир. В философском плане люди действительно оказываются «прямыми до неприличия». Этого соблазна не избежала и героиня «Теоремы слова». Ее «Бог» любит послушных рабов: «Видно, важна для Тебя эта воля: /  чтоб человецы, как псы при луне, / пели Тебе». Рабов, чьему «просветленному сознанью неведом счастья терпкий зной». Людей, не желающих зависимости от наслаждений, героиня откровенно презирает и, понимая, что все-таки за любой зависимостью как расплата следует боль, переходит в психологическую атаку: «Позитивная мысль свободна / от всего. В том числе от мысли». Она защищает свое право на депрессию, сомнения и саморазрушение. Бороться с враждебным миром она давно устала, и те, в ком устояла сила воли, кажутся ей недоразвитыми, недочувствующими, недомысливающими, полулюдьми: «Сила (не черствость ли?) воли (не плоскость ли?)... Сила (не тупость ли?) воли (не сухость ли?)».
«Бог» в представлении героини книги явно никакой симпатии не вызывает: «Он, бывало, чуть что – в морду – потопом!». Только подумайте, как любить «того, что (чудовище!) за грехи наказует. Посмертно. Рожденьем снова»? Каково «коварство», а? Но героине мало поклонения обычных мужчин. Единственное, что ей по-настоящему истово хочется, это «видеть Бога на коленях..., влюбленного, больного, готового на всё по мановенью ресниц. Убийство. Или, может, само...». Ей нужна власть над Богом, а тем самым и над миром. И эта цель тоже стара, как мир. Впрочем, как и ненависть к безумному, враждебному миру с тупым человеческим муравейником. Это-то как раз в книге и не ново. Ну а то, что героиня все-таки пытается не сорваться за грань «или, может, само...» и молит: «Удержи меня ребенком на руках», дает очень зыбкую надежду. Гораздо больше оптимизма вызывает недовольство героини «отсутствием Христа в Евангелии с сурдопереводом» и предположение, что действительный, а не карикатурный Бог тех, кто верует в Него ТУПО, не подражая Его деяниям, погонит «в шею – из рая». Что же и ждать-то от тех, кто тупо – начитан, тупо – верит, тупо – мыслит и тупо – действует! Это ведь люди-автоматы, роботы, покорная (ВСЕМУ, что сверху, – вот что ужасно) толпа.
Одним сияньем глаз скажи Христа...
Да так, чтоб Он в зрачках моих остался.
Эта – возможно, нечаянная – проговорка о «сиянье глаз» является здесь более знаковой и важной для осмысления героиней, чем все ее предыдущие рассуждения о вопросе веры-неверия. Ведь не цитатами из Библии побеждается человеческое сердце, а «сияньем глаз» (т.е. души, чье зеркало – глаза), подразумевается – собственной святостью, примером собственной жизни ее собеседника. Нашелся бы такой собеседник! Или: разглядела бы она его! (что – через призму половозрелых «ангелов», мне кажется, весьма затруднительно). Ведь не всегда и собеседник нужен: есть свои же глаза в зеркале (своя говорящая душа и совесть), есть, наконец, «спрямленная связь». Здесь важно желание увидеть и услышать. Но не себя как таковую, а Ту Себя, что – вне.
Не претендую, что отношусь к тем читателям, кто способен «с высшей главностью, возможной в чтении, прочесть», к читателям, о которых так мечтает (и которых заслуживает) Марина. Мое видение книги – это лишь мое видение. Чтобы понять самому – а может, лучше меня – надо, наверное, и читать самому. Этого вам и пожелаю.

Светлана СКОРИК.


22-27.09.06 г.