"ГОРОД ТАК ЖЕ СТАР, КАК ВРЕМЯ, И СУЩЕСТВУЕТ ВМЕСТЕ С НИМ"

Способ бытования горожанина -- обживать пространство. Он заботливо фиксирует мельчайшие детали своей вселенной, инвентаризует, вычерчивает в карте значимых мест, заносит в святцы знаменательных событий. Как всякий -- явный ли, тайный -- коллекционер, он мыслит знаками -- штампами. Город замещает в нем язык.

Удивительным образом этот город-язык-пространство оказывается неплотным. "От квартала к кварталу, от любимой женщины к ближайшей кофейне" -- пустоты. Щелиное царство. Мир горожанина -- его семантическая сеть -- тонет в Ничто. Сам он об этом даже не догадывается. Но пронизанность небытием смутно ощущается, тревожит. В силу этого Город становится Богом. Следствие -- ожидание чуда. Но не этого стоит ждать от Бога. "Город снова предаст, он иначе не может..." Предательство -- общедоступный акт богоравности. "Или! Или! Лама Сабатхани?" Не спрашивай, зачем. Он Бог. Он не может иначе.

Таков "Рельеф ладоней". Внешнему наблюдателю его город видится вечным третьим объектом, делающим неразрешимой задачу двух тел. Город = "Рельеф" = патовая ситуация.

Наука о патовых ситуациях называется патологией.

"ЧТО ВАМ, СОБСТВЕННО, НУЖНО? "РАСЧИСТКА" ИЛИ ЛЕГКИЙ ПРИСТУП АГОРАФОБИИ?"

Слово "горожанин" -- не именование человека, живущего в городе. Это диагноз одержимого. Его извращенное восприятие узнает о полете из сновидений. Его патологика лишь из ощущения полета допускает существование свободного пространства.

Смутное предчувствие определенности Города воплощается в пограничье, в Стену между этой и той сторонами -- между Inside и Outside. Стена прозрачна. Мы в оппозиции. Какое-то время приглядываемся. С моей стороны -- бешенная пляска потерявших контроль теней. У него увядающий над городом новый рассвет.

В плоскости обыденных представлений, все, разумеется, выглядит несколько иначе. Линия раздела проходит не между Городом и Антигородом, а между нашими способами восприятия. Авантюра побега -- тайная мечта любого горожанина -- в этом рассмотрении равнозначна десакрализации Города.

И вот я называюсь Вергилием (во фламандской транскрипции -- Верзеле). И уже наблюдаю, как мой спутник пытается (он иначе не умеет) обживать пространство, которое не есть город и не предназначено для бытования. Ему мнится, что "если составить коллекцию из бутылочных стекол, обрывков газет, снегопадов, листвы, пестрых каменных глыб, чешуи этой рыбы..." Он создает пустоты. Он впускает в мир смерть.

И пространство мира принимает третью возможную форму. Не свободное и не метафизическое -- просто мертвое.

"ГОРОД, ЛИШЕННЫЙ СИСТЕМАТИЧЕСКОЙ ИДЕОЛОГИИ, ДОЛЖЕН НЕИЗБЕЖНО ОБЗАВЕСТИСЬ СОБСТВЕННЫМИ МИФАМИ"

Как бегство -- тайная мечта горожанина, так возвращение -- очевидная судьба беглеца. За отсутствием Бога и страхом пустоты следуют попытки заполнить свой вакуум суррогатом мифологии. Лица давно известны: Тесей, Гамлет, Орфей, Фауст, Эдип, Дон Гуан... Много вас. Но жизни -- не больше, чем в мертвом железе. И пялится на них творец -- как раввин на немого Голема. Такой экспонат в бестиарии тоже присутствует. Тоже участвует в ослином празднике.

Среди обитателей этого "Города Железноголовых" мои глаза задержались на Улиссе. Не то, чтобы был он живее прочих, просто поле интерпретаций этого мифа изоморфно сознанию горожанина. Точно так же скучать на Итаке, мечтать о невозвращении. И точно так же, оказавшись заброшенным во тьму внешнюю, пытаться вернуться, не понимая саму неразрешимость задачи -- снова оказаться в той же точке пространства и том же моменте времени.

"ВЫ УПУСТИЛИ ИЗ ВИДУ ВРЕМЯ, БАНАХ"

А впрочем, откуда горожанину знать о времени? В "Рельефе" оно -- не более, чем слово, употребляемое часто и всуе. Все тексты книги статичны в бумажной плоскости. Время в этот мир требуется привносить. Слова оживают лишь в звучании.

Паузы пространства -- это distime. Город зависает в пространстве между прошлым и будущим, столь же очевидно обманный, как миф или колыбель для кошки. Чьи пальцы он оплетает? Никто не знает этого. Необходимо полное отсутствие ощущения времени, а значит и не-времени -- лунатизм своего рода -- чтобы уверенно ступать по его зыбким нитям.

"НУ ЧТО, УМНИК, ТЫ ХОТЕЛ ОТВОЕВАТЬ ЭТОТ ГОРОД?"

Война -- сомнительное средство для достижения желаемого, ее оправдание -- лишь в самодостаточности. Сражаться с данностью бессмысленно -- это не более, чем отсрочка капитуляции. Данность нужно понять, освоить, сделать привычной -- только тогда можно скользить по проволоке не лунатиком, но опытным канатоходцем.

Ты пытаешься спорить, говоришь, что моя интерпретация не соответствует фактам. Тем хуже для фактов. Что мне до них? Как и до откровений пророка Хулио, как и до эстетической ценности твоих стихов. Я к ним достаточно равнодушен, чтобы остаться холодным наблюдателем, мой корыстный интерес требует иной --большей -- ценности. Эстетика есть нечто, что нужно превзойти. Здесь ставится информационный эксперимент.

В качестве последнего аргумента пишется "Ничтожение". Попытка схватить небытие руками, но руки проходят сквозь пустоту. Между Ничто и словами о нем -- пропасть, которую не перейти без чувства равновесия. а откуда ему взяться в сознании, искривленном надеждой на чудо? Этим категорическим императивом. Этой суеверной этикой.

Остается еще предательство. Оно способно сделать богоравным. Голым человеком на голой земле. И никаких чудес.