Миф и сонет


Вниманию читателей предлагаются трехслойный текстовый пирог -  мифологические сонеты  украинского поэта-эмигранта, представителя Пражской школы украинских поэтов Олексы Стефановича (1899 -1970), данные в оригинале, а также в переводе на русский язык и сопровождающие их заметки и размышления переводчика о сути взаимоотношений мифологии и поэзии.
Оригиналы  мифологических сонетов взяты из книги: «Олекса Стефанович. Зібрані твори». Торонто. 1975



Звук

(«Эхо»)



Начнем, однако, не со Стефановича, а со стихотворения «Эхо – художнику» римского поэта четвертого века новой эры Авсония в переводе В. Брюсова. («Авсоний. Сихотворения» Москва, 1993).

Авсоний.

Эхо – художнику.

Тщетно, что ты стремишься
Лицо даровать мне художник.
Взорам безвестную ты мнишь ли богиню закласть?
Речи и воздуха я дитя, и матерь пустого
Отзвука: голос есть, мысли же нет у меня.
Крайние звуки речей, умирающих вновь возрождая,
Я, играя, свои шлю за чужими слова!
В ваших ушах я живу, повсюду входящее Эхо,
Чтобы портрет был похож,
Должен ты звук написать.



Эхо Авсония - не природная стихия, а богиня и у нее сложная жизнь. Она спорит с художником, который стремится даровать ей лицо и тем самым закласть ее взорам. Она зависима от речей и потому вынуждена возрождать их умирающие крайние звуки. Слово и речь уже прожили жизнь, и, словно спохватившись, Эхо пытается спасти их от небытия, конечно тщетно. Игрушечное бытие у Авсония изранено долгом, взаимными обязательствами и страхом и словно съежилось  в клетке личности поэта за решеткой его строк.





Олекса Стефанович.
Эхо

Есть у неё и флейта и кифара,
И рокот лир и пенья  дальний звук
И клич в лесах, в звоночках летний луг, -
Разбредшаяся в них звенит отара.

Подруге ни одной она не пара:
И выскользнула, звонкая, из рук,
Чтоб не попал ей в сердце золот- лук,
Чтоб избежать  властителя. Он яро

Зовёт её –напрасно. Не найдет
Желанной – Эхо чащею идёт,
И там, в нигде, она навеки  тает.

И лишь во сне – тревожен он и нем –
Его рука дрожаще обнимает
Прозрачный стан, не томленный никем.


(Оригинал.
Олекса Стефанович.
Ехо

Сирінга в ній і флейта і кітара,
І рокіт лір і співів перегук,
І клич в лісах, і дзвоники між лук,
В які дзвенить розсипана отара.

Ані одній з подруг вона не пара:
Навік, дзвінка, розтаяла у згук,
Щоб не влучив у серце золот-лук,
Щоб утекти від ярого владара.

Даремним зов: « де ділася ти, де?» -
Лише луна гущавами іде, -
Ніде її, жаданої, немає.

І тільки в сні тривожливо-чуткім
Його рука тремтяче обіймає
Прозорий стан, нетомлений ніким).

Эхо перевода
Сонет пытается вместить в себя все звуки обитаемого мира, зазвучать музыкой воздуха, зовом лесов, звоном лугов. Эти звуки живут сами по себе, но и все вместе,  не властвуют друг над другом и не стремятся к власти. Им чуждо это стремление – утвердить себя, подавляя ближнего – мелодия жизни звучит, потому что не может не звучать, она как рассветный летний дождь окропляет мир собою, утоляет жажду продолжиться. Только в этой мелодии живет Эхо – даже не сила звука, а тишина звука, его пустота, даже еще не слух, а прислушивание к тому, что может осуществиться. Эхо словно крадется из звука в мир, испытывая их отношения на чистоту, не давая им замарать друг друга.
Здесь совсем иное, чем у Авсония – здесь нет омертвевших тканей и никто никому ничего не должен – ни Эхо умирающим речам, ни боги взорам, ни художник звуку. Здесь за жизнь и игру не платят закланием и кровавой жертвой. Здесь мысли у Эха нет не потому, что Эхо ущербно, а потому что ущербна отдельно взятая мысль по сравнению с полнотой и мелодией бытия.
Но! - срывая со слов обыденные оболочки до щемящей ноты, сонет лишь жаждет истончиться до мифа, стать его эхом и одновременно его чутким слухом, переплести зов и молчание, страсть, сон и явь, Но сонет лишь атакует миф, разрывает его нежные ткани, которые ещё хранят  девственность архетипа.  Миф противится физическому соитию со словом, отражает его, не подчиняясь грубым метаморфозам, пытаясь убежать от них. И потому Эхо – не пара ни одной из мифологических подруг,- нимф, слушающих признания в любви и отвечающих на них, которые, отдаваясь  любовным ритмам, становятся стихотворными строками. Эхо же – прозрачная струя вечности – невидимая и недосягаемая, вливающаяся лишь в сон. Сны – территория её смысла, здесь она в безопасности и может позволить себе встречу с  дрожащим от невозможности осуществиться словом.


Свет
(«Золотой дождь». Русалки»)

Эти два стихотворения объединяет мифологическая тематика ( известный греческий миф о Данае и о Зевсе – Золотом Дожде; народные славянские поверья о русалках в ночь полнолуния) и сонетная форма.  В остальном – это два разных мира, несхожих между собой, как день и ночь , как явь и сон.

Золотой дождь

Она, как птица, бьется: «Нет, не надо!..»,
Но пылкий бог не ведает преград,
Дождь золотой – стрел ошалелый град.
Как буря на сады и винограды.

И нет ему  желаннее отрады,
И не сдержать… Весь страсти он  разряд.
Гудит – стремит с высот золотопад,
Струятся за каскадами каскады.

Все яростнее льётся он с вершин,
И он пьяней, неистовей лавин…
Дрожит темница, сладостно стеная…

Сомкнулся взор, раскрылись вдруг уста…
И захлебнулась в золоте Даная,
От ног до кос – вся светом залита.

(Оригинал.
Олекса Стефанович.
Золотий дощ

Вона спішить закрить свої принади,
Та ярий бог не відає преград…
Злотистий дощ – як стріл шалений град.
Як бурі злет на сади – виногради.

Не дать йому, розблисканому, ради,
Не зупинить… Весь – пристрасти розряд.
Гуде – стрімить з висот золотоспад,
Переганя каскадами каскади…

Щомить гучніш, нестриманіше рин, -
Ось він п’яніш, бурхливіше лявін…
Вся двиготить в’язниця мідяная…

Зімкнувся зір, розкрилися вуста…
У зливі злот захлинулась Даная,
Од ніг до кіс – янтарнозолота).


Отблески перевода  

… В «Золотом дожде» сонетная форма вожделеет к мифу,  как Зевс вожделеет к Данае; сонет овладевает мифом и миф покорно  бьется в его объятиях, ослепленный напором поэта…
… Тело света в этом сонете очень  цельное, светопад становится золотопадом, подчиняет весь мир, даже темницу, ритмам своих каскадов и расплавляет деву до нежной страсти.  Золотой дождь плотен, это победа плоти мира над его тайнами, победа густой завесы желания над прозрачностью первой любви…
… Золотой дождь знает, чего он хочет и знает, что он обязательно этого добьется – осуществится, сгущая и овеществляя свет. Этот сонет – торжество дневного сознания, что равно торжеству вертикали. Дневное сознание полагает дол своей вотчиной и  овладевает им –  как буря робкими в своей зрелости садами и виноградами -  пылко и беспощадно…
… Вертикаль прочерчена четко и твердеет книзу: Золотой дождь – медная башня. Неоднородная структура пространства – вышний мир, темница Данаи – не мешает напору страсти, напротив – Золотой дождь словно бы намеренно создает себе преграду – медную башню, чтобы расплавить ее в своем золоте, как фальшивую подделку своего мира…
…Центростремительная сила полностью подавляет центробежную: разряд страсти, буря, ошалелый град стрел, пьяный и неистовый золотопад и захлебнувшаяся в золоте Даная, вначале смущенная – она лишь объект страсти, - но в конце залитая светом, сама становящаяся его – света - источником…
… Для божества, ткущего дневной мир, живущего замыслом и страстным его исполнением, именно в вертикали заключена ясность жизни, ибо вышние смыслы – твердые и тяжелые сгустки времени, забывшие о вечности -  обременяют божество, не могут уже удержаться горе, и именно вертикаль проводит вышние смыслы долу, и течет золото страсти, и светится Даная полнотой бытия, и, все объемлет безбрежный океан дня…


Русалки

В  ночь летнюю, в затишье старой балки
Вся расцвела русалками вода…
Ни шагу к берегу, ведь будет там беда, -
Рыбак, забудь сегодня о рыбалке!

Играют дивно как хрустального весталки!
Он замер в небе, будто навсегда.
Течет лучей   поток  и без следа
Вмиг рассыпается меж волнами. Как  ярки

Мгновенья   озаренных им  утех…                                          
Какой меж брызгами и плеском льется смех! -
Как  серебром звенят под небесами…

Но вот качнулись и вздохнули камыши,
Деревни третьими пропели петухами: -
В днепровской заводи – ни слуха, ни души.

(Оригинал.
Олекса Стефанович.

Русалки

У ніч липневую у затишкові балки
Уся розквітлася русалками вода…
Не йдіть до берега, бо буде вам біда, -
В кущах притайтеся й чудуйтеся, рибалки!

Як дивно граються криштального весталки!
А він з високості – зупинена хода –
На них потоками промінними спада
І розсипається між хвилями на скалки…

Хвилини розквіту осяяних утіх…
Який між бризками і плюскотами сміх! –
Неначе срібними видзвонюють перстнями…

Та ось хитнулися – зідхнули комиші,
Оселі третіми озвалися півнями: -
В дніпровій заводі – ні слуху ні душі).


Блики перевода

Горизонталь - плоть страха ее обитателей. Страшна им горизонталь потенциальными провалами, где теряешь свое привычное я, и обретаешь я иное. Днем обитатели горизонтали всегда ищут вертикаль, точнее – оставленные ею руины и обломки –малейшие выступы, истоптанные холмы и возвышенности - догадки, суеверия и мнения, потому что хотят видеть, чтобы знать - что дальше, - однородна ли поверхность, нет ли обрывов в пропасти и бездны и вот уже стрелы предсказаний, предчувствий и угроз разят наповал, - это знание  требует крови, потому что знание пропитанное чужой кровью порождает иллюзию прочности, надежности и безопасности биологического существования.
Да, это днем, когда свет вязок, как патока и им можно лепить какие угодно образы, храня их в оболочке себя, не замечая их таянья, стекания в собственные тени, растворения в тенях и медленное просачивание в небытие…
Ночь истончает вещество света. Ранние сумерки вначале робко и нерешительно бросают темные нити на пестрые ткани дня, потом вплетают их все глубже. Свет не то, чтобы тускнеет, - он обретает память.
Память человека – не успевшие уплыть  в небытие  дневные образы, в панике ищущие толпу подобных себе, от которых они отстали.
Совсем иное память света. Это состояние света до образов, до попыток физиков загнать его в волны и частицы и до попыток светил объявить себя его источником.  Как  рассудок – это не центр сознания, а лишь его временное пристанище, ибо сознание и жизнь летят повсюду и всегда, точно так же и свет льет волны времени из светил – жгучий и приторный обман – а сам существует везде и всегда и  обретает свою память и истинную суть лишь ночью.
Свобода – это ночной свет, его  игры – вихри, его хрустальный лик в небе (в сонете нет даже слова Месяц – оно лишнее), льющийся, рассыпающийся на плеск и серебряный смех русалок.  Нет никакой вертикали и горизонтали – это границы, прочерченные страхом, а  бояться нечего -  нет ни бездн, ни пропастей, ни убогой высоколобости– нет жажды знания и крови, и вообще никакой жажды нет, а течет девственная ночь-свет-вода, расцветая русалками -   смотри – играются хрустального весталки! – и не нужно хотеть увидеть, ибо это есть тот миг, когда обретается зрение.
Да, это лишь миг, потому что день истошно  возопит петухами, завоевывая место под солнцем, вздохнут камыши, провожая свет, который конечно никуда не денется – лишь спрячется поглубже в первые яркие рассветные лучи, чтобы сохранить в них себя - свою память и плеск…


Цвет


Дракон и Прозерпина

Настоянная в золоте, рубине,
Качнулась синь - хмельная высота…
Слетает он - всем робким не чета -
К прилегшей среди сада Прозерпине.

Тройжалом ослепительным в шипенье,
Пронзил ее дрожащие уста…
Ударом изумрудного хвоста
Раскинул   белопенные колени…

«Сон или явь?»… Опомнилась едва.
И шепчется примятая трава,
Вишнёвой окроплённая росою,

А там, в недостижимой вышине
Победной утихающей грозою -
Там кто-то реет в искрах и в огне.


(Оригинал.
Олекса Стефанович.
Дракон і Прозерпіна

Настояна на золоті й рубіні,
Хитнулась оп’яніла синьота…
І він, шумливо – яросний, зліта
Прилеглій серед саду Прозерпіні.

Тройжалом, розпроміненим в шипінні,
Протяв її тремтячії вуста…
Ударом смарагдового хвоста
Розкинув їй коліна білопінні…

Отямилась… «Омана чи ява?..»
Шепочеться прим’ятая трава,
Забризкана вишневою росою,

А там, у недосяжній вишині,
Хмариною кільчатою, прудкою,
Хтось рине, розсипаючи вогні).


Искры перевода


Цветовая гамма сонета тем более магична, чем разнообразнее метаморфозы, происходящие с  фокусировкой  взгляда прилегшей в саду Прозерпины.
Напряженная тишина небесной сини. Золотые потоки света, сочатся сквозь листву, дробятся, сливаясь со взором, становясь им, и вот уже плывут рубиновыми бликами сквозь ресницы  смежающихся век.  Хмельной напиток знойного летнего  дня настоян до дрёмы, сперва спокойной и  сладкой, пока не качнется, пока не станет черной стремительной яростной тенью и не ринется вниз  обманчивое безмятежное небо.  И золото – уже  не ласковые ручейки света, ниспадающие с крон, а истекающая вожделением плоть дракона, и рубиновые блики сгустились в страшные своей притягательной силой драконьи глаза, и оказывается, что  шелест крон скрывал шипенье тройжала. А ветки свились в хвост, изумрудные листья стали  чешуйками и дракону приходится ударом хвоста раскидывать белопенные колени, чтобы добраться до чистых вод, а не раздвигать их хвостом, дабы не исколоть Прозерпине нежные колени острыми чешуйками, и не принудить девушку проснуться от боли, не доспав до вишнёвой росы…
… «Примятая трава»  может показаться штампом, клише, но это штамп только на первый взгляд. Ведь примятая трава в сонете шепчется. А о чем она шепчется? Конечно же она потрясена не тем, что её примяли - ей к этому не привыкать. В конце концов, её бы примяла и одна лежащая Прозерпина. Нет, шепчется она, потрясенная тем, что окроплена не обычной - прозрачной, а вишнёвой росою. Вот тут-то трава и не смогла сдержать своего изумления и зашептала.
Шепот травы - это единственная речь "вслух" в сонете. Прозерпина пытается понять сон это или явь - конечно же, не вслух, а вот трава решается зашептать... И этот штамп, оставленный на траве телами,  не мешает страстному прочтению Стефановича.
Поэзия  - лишение мифа девственности.