ПРЕДИСЛОВИЕ
В первый момент, попадая в мир стихов Натальи Бельченко, теряешься, как в незнакомой местности, где почему-либо надо найти что-то нужное. Еще это напоминает блуждание по полутемному помещению, в котором нужно осмотреться, найти привычные ориентиры. Однако автор и сам испытывает «боязнь вещей» – а отчего возникает она? В мире устойчивом, где предназначение вещи обусловлено, от нее не ждешь ничего неожиданного. Это как стрелки на циферблате: там-то и там-то они сойдутся, потом так-то и так-то разойдутся – лишь бы не случилось поломки механизма – все в свое время и всегда будет иметь свое место. У Бельченко вещи сдвинуты со своих мест: она заклинает номера трамваев, как язычники заклинали восход солнца, как будто без их заклинаний оно уже никогда бы не взошло больше. Вещи расстыкованы: не то что трамваи со своими номерами или охотники со своими зверьками, а и Орфей, давным-давно ни от кого не зависящий, никак не встретится со своей Эвридикой. Так постепенно из образуемого пространства возникает и облик автора, и диалог его с этим пространством.

Автора, как правило, узнают по голосу: он может быть громким, тихим, форсированным или исполненным белого шума, то есть каким угодно, но для чего нужен голос? Наверно, для того, чтобы поэт был узнаваемым? А для чего надо быть узнаваемым? Должно быть, для того, чтобы быть услышанным. Тому, кто хочет быть услышанным, обязательно кажется, что если его услышат, он знает, что делать дальше, потому что знает, что сказать. Но чаще всего сказавший и услышавший сказанное представляют собой некое уравнение или сообщающиеся сосуды, поэтому сказанное неразличимо в гвалте сказавших. Так вот, на мой взгляд, Бельченко идет не от того, что и как ею сказано, обрекая себя на потерю авторства, а от того, что могут сами вещи сказать от себя. Вещь в ее стихотворении обретается в образе. Как у царя Мидаса все становилось золотом, к чему бы он ни прикоснулся, здесь всякая вещь становится образом. И свойство его здесь таково: он в тебе живет, но в нем не живут. Из этого-то и вырастает конфликт, некое силовое поле (как между плюсом и минусом) в стихах Бельченко
(«И белкой на ветвях не оказаться…» и т.д.). Отсюда-то и возникает боязнь вещей, т. е. из их внутренних сил, а не внешних свойств.

Основной тон стихотворений Бельченко нейтральный – неироничный, но и беспафосный, причем, когда она хоть ненамного отходит от этого тона, все сразу переводится в другой регистр, в другой план, в другую задачу.

Еще скажу об использовании аллюзий, ссылок, намеков: хорошо уже то, что у автора их не много. Уже банальностью становится мнение о том, что человеческая память слишком перегружена коллективной информацией. И то: сюжеты, персонажи, фигуры из переплетенного культурного слоя слились в пестроту до серости неразличимой.
И автор о том же: «Кто из нас ничего не сказал тогда…»

Однако каким бы уплощенным ни казался общий фон этой культурной среды, от него никуда не уйти и с ним, каким бы он дальним ни был, у автора все время происходит диалог, то ненавязчивый, то настойчивый: «Скальп снимать с бледнолицего брата…» Это отсылка к пастернаковскому «сестра моя – жизнь», а тот отсылает к Франциску Ассизскому, который, в свою очередь, – к библейскому «волк будет жить вместе с ягненком, а барс будет лежать вместе с козленком». Одним словом, конца края не видно, только задашь какое-нибудь «культурное» слово.

Диалог с фоном носит характер конфликта, но, пожалуй, никогда не приводит к скандалу, а его неразрешимость заслуживает другого определения, как, например, в стихотворении «О, бездна моя, ты сильнее всех бездн, приходящих извне…»

Когда Бельченко испытывает своей наблюдательностью свое же пространство вместе с каким-либо собеседником или спутником (например, со своим маленьким сыном, с которым она совершает прогулки), мир ее поэзии наполняется частной мифологией, частной настолько, что извне она кажется безличной – и потому, когда даже нет никакого собеседника, стихотворение как будто обращено к какому-то конкретному лицу («Как СПб хочу смотреть…»), а именно: к себе или к себе же иному («подглядеть распредмеченным глазом…»). Конечно, это неизбежно выводит автора к вековечной теме двойничества («Кто вложил промокашку в тетрадку мою…»)

Мир стихов Бельченко сложный, многосвязный и слаженный настолько, что образы мечутся в нем, как искорки в плотном воздухе. Вот, например, удивительный случай самоуподобления: «улитка на изгибе саксофона», – здесь точность необъяснимая и непереводимая. И в большинстве случаев метафоры Бельченко точны и непереводимы, что говорит об исконной органичности ее поэзии.


Иван Жданов, Симеиз, июль 2005
 
http://www.codistics.com/sakansky/all/beltschenko/natalia02.htm