«Скорей всего – моя натура»


   «Двойник сна» – вторая поэтическая книга Виктории Шпак, и представлять ее – занятие столь же интересное, сколь ответственное.
Не только неискушённому читателю, но даже коллегам придется набраться терпения, а, возможно, и приложить усилия при чтении первых страниц. В данном случае, чтобы понять автора, нужно его узнать, освоить специфику его поэтической речи, освоиться в экстраполяциях его мышления. Смешение планов, исторических и бытовых пластов, лексики разных языковых уровней создает впечатление хаоса или, как минимум, калейдоскопа. Но, еще несколько шагов, еще одна-две страницы – и вы уже во власти турбулентной магии, вас уже не удивляет, что каждая новая строфа, а то и строка, открывает для вас мир с другой точки зрения. Сложно привыкнуть, но ещё сложнее осознать, что происходит это в силу того, что автор не является статическим элементом в центре движущегося мироздания, он, как комета, движется сам, но движется со скоростью мысли, а потому способен почти трансцендентно присутствовать везде и всегда.
Простонародная, почти фольклорно-песенная строка, тяготеющая к парной рифме (названная в своё время А. Потаповой «раёшным стихом») перемежается с изысканной, отстраненно-оценочной лексикой искушенного философа. Городской и молодёжный сленг мирно соседствует с утончённым психологизмом интимного стиха. Тонкий сарказм вдруг, на долю секунды оборачивается шутовски-шутейной дразнилкой, так, чтоб не успели осознать и обидеться. Но уже в следующий миг сброшена защитная броня иронии и перед нами оголённый нерв материнской боли. Но одно ваше неверное движение, и заледенеет кровь от устрашающего рыка тигрицы, защищающей свое потомство.
Но автору, будто мало этой многоликости, словно тесно в рамках собственных чувств и мыслей. Поэтесса окружает себя зеркалами, где в жанре аллюзий отражаются почившие и живые, породнённые страстью к рифмованной строке. Многое число таких стихов свидетельствует, однако, о том, что аллюзия не просто излюбленная литературная фигура автора или самый отработанный прием, это, скорее, свойство психики таким способом постигать другую творческую личность. Это, по закону архетипического родства понятий, -- феномен алогизма – непосредственного, вне логики и рацио, интуитивного познания истины.
Есть ещё одна особенность у стихов-посвящений, стихов-подражаний. Смесь приёмов и знаковых строк образца, помноженная на свободу авторской трактовки, легко преодолевает не только стилистику первоисточника, но и общую тематическую витиеватость модерна (например, посвящения Николаю Заболоцкому, Даниилу Хармсу). Быстро узнаваемые признаки персон перемещаются автором в контекст сего дня и, к немалому удивлению знатоков, превращаются в причудливый фейерверк современного постмодернизма. Как ни странно, но почти исключительно стихи-аллюзии, посвящения и подражания можно квалифицировать как тексты, развивающие это направление.
Сейчас никого не удивишь новейшими терминами, присутствующими в стихах, хотя, на мой взгляд, причины, способы и цели внесения терминологии в поэтическую ткань уже давно требуют отдельного литературоведческого исследования. Что же касается Виктории Шпак, то её триада (причины, способы и цели) должна быть предварена несколькими «НЕ». Широко используя терминологию самых разных наук, от философии до медицины, она НЕ впадает в заумь, НЕ стремится «козырнуть» эрудицией, НЕ отменяет общепринятую речь, замещая её водопадом терминов. Термин для поэтессы – скорее способ точного определения, иногда – необходимость расширить понятие, временами – просто удобная привычка. В терминах она разнообразна, но без излишеств; неожиданна, но без отторжения; бывает непереборчивой, но не до безвкусицы. Она, свободно владея этим аппаратом, по-моему, не преднамеренно, а совершенно спонтанно расширяет семантическое поле русского языка, его обиходную лексику, как бы стремясь включить сюда все многообразие смыслов современной цивилизации.
Отдельного внимания в этой книге заслуживают определения, которые я условно назвала «перенесёнными определениями». Автор сочетает в них точность с новизной и с неожиданной для нашего времени свежестью (ведь широко известно мнение, что классические формы давно себя исчерпали). Тем не менее, читаем: «липы тучные», «форточка души», «голоса пресные», «виртуальная, дикая сказка» -- это далеко не все бесспорные удачи автора.
Отсутствие рифмы в конце строфы – достаточно частое явление в книге. Порой оно выглядит, как вызов, но, повторяясь в контекстах разных тем, такое отсутствие становится эксклюзивным личным правом автора, правом, которое не дают, а берут или завоёвывают. Впрочем, местами в качестве внутренней рифмы последняя морфема повторяет по одной -- две гласных или согласных, что дает возможность знатокам успокоиться, размышляя о конвергенции, а рядовому читателю облегчает смиренное восприятие самозавоёванного права.
Поражает огромное количество стихов, которые традиционно принято относить к разряду «интимной лирики». Правда автор предпринял попытку собрать эти стихи в отдельную главу под названием «Тать», но попытка эта откровенно провалилась. Стихов таких оказалось настолько много, что они пронизывают ткань всей книги. Большая их часть выполнена в стиле русского орнамента, что придает всей книге национальную русскую прелесть.
Определяющий мотив -- ожидание суженого, дает бесконечные вариации узнавания, разочарований, затаенных сожалений, жёстких разрывов и неистребимой надежды. Русские народные мотивы, частушки и приемы из частушек оживляют забытые архетипы в облике современной женщины: «Все дело в срубленной избе и вечных травах под ногами», «Не умею быть любовницей» и т.д. Вечная женская тема несовпадения (пожалуй, самая интересная) звучит мощно, но без отчаяния. Такое сочетание чувственности и крепких нервов, гендерной слабости и внутренней уверенности в себе сегодня для многих является образцом и идеалом. Личная свобода становится императивом и залогом свободы другого человека. Мы зримо ощущаем трагичность этого пути, но в нём нет безысходности и апокалиптических предчувствий.
В книге органично чувствуют себя представители украинского многонационального «котла»: грузины, татары, евреи. Но в стихотворении «Светлане Ивановой» мы встречаем явление уникальное для современной поэзии, хотя и закономерное для русской литературной традиции. Из задорной не то пушкинской, не то некрасовской строки «Если б я была еврейкой» вырастает «достоевский всечеловек», способный, как самого себя ощутить нерв другого национального мировосприятия. И, что удивительно, воплощает эту глобальную тему простодушная, почти простонародная строка. Героиня её родом то ли из сказки о царе Салтане, то ли из былины о сером волке. Но здесь в звоне васнецовских скатных жемчугов, в ало-сарафанном зареве – проникающий в подсознание взгляд врубелевского ангела.
Удивляет лабильность автора, позволяющая ему чистое чувство превращать в сатиру («Бросаю стихи и пишу монографию»), светлый нерв – в нервозность, доходящую до галлюциногенного невроза (героиня – кобылица, героиня – зарезанная корова). Синкретизм здесь временами опрощается до эклектики, эклектика граничит со вседозволенностью, последняя подчиняется авторской прихоти, становясь сначала привычкой, а потом принципом. Но личное обаяние автора, метафизически присутствующее в его слове, перечеркивает всякую логику оценок и вынуждает отказаться от критических рассуждений.
Для самого же автора обаяние строгого ритма и непринужденной рифмы в итоге оказывается непреодолимым, поэтесса снова признает их вдохновенный диктат. И тогда вседозволенность углубляется до эклектики, эклектика развивается в синкретизм, синкретизм тяготеет к метафизическому экзистенциализму. А здесь уже действуют другие законы, здесь магия искреннего чувства может сколько угодно и безнаказанно затягивать вас в турбулентные дыры мироздания – то ли всеобщий хаос, то ли глазок калейдоскопа.

Галина Урусова