Иван Голубничий. Стихотворения. Приложение к журналу «Поэзия», Москва, 2000 г.

Разве не поразительно, как много сегодня пишется стихов? На фестивалях это особенно впечатляет. И всё-то жаждешь, что вот, сейчас, услышишь что-то необыкновенное, вырывающее из объятий каждодневной субкультурной пошлости. (А иначе, зачем тогда этот шквал поэтических фестивалей, если не для поиска радия в словесной руде?) Но среди милых и затейливых, порой ярких, порой натужных стихотворных откровений теперь так редки стихи высокие. Мы словно пропитываемся атмосферой забывания о главном.
Забыть о том, что мы смертны (даже если и не внезапно), казалось бы, невозможно. Но это повторяется каждое утро. Мы просыпаемся, облачаем свое тело в пристойную для нашего времени одежду, мы спорим с начальником на работе и что-то доказываем друзьям. И как смешны на самом деле все эти тело- и душе-движения, если вспомнить, что в любой миг жизнь оборвется. Мне скажут: ну, какой бы была наша жизнь, если бы не эта спасительная возможность забывать и примиряться с данностью! Думаю, совсем другой.
Страсти казались бы страстишками, прегрешения наоборот - смертными, несмываемыми грехами, за какие и к причастию дорога закрыта, обиды – мелочью, не достойной внимания, привязанности – обостренными, неразрывными, дорогими до слез…
В общем, жизнь была бы бы-ти-ем.
Но как, однако, непостижимо, что поэты тоже «забывают»! Перефразируя Юрия Кузнецова, можно было бы сказать, что «поэты забывают, они не знают, что творят».
Когда-то прочитала у В.Курбатова о современных прозаиках – будто они никак не пишут с последней правдой. Сколько лет, нет-нет, да и всплывёт в памяти эта загадка «последней  правды». В чем эта последняя правда? Перед чем – последняя?
В стихах Голубничего вдруг высветилось: вот! Последняя правда – это у стоящего перед бездной. Можно ли писать мило, глядя в бездну? Можно ли – попсово, когда непостижимо и страшно от этой непостижимости? Аравийский ураган и дуновение чумы  – вот где высота. Тем эти строки и любимы, что высоки.
У Голубничего надмирность взгляда, и тяжкая, неизбывная трагичность уж и не жизни – бытия, завораживает. Читаешь, и чувствуешь, как все возвратилось на круги своя: всё серьезно, всё с последней строгостью. Как перед последним прощанием. Как – у гроба. И любовь, и сны – темные, пророческие, и пробуждение, быть которому, чувствуется, недолгим.
Как на самом деле спасительна высокая лексика и её кажущаяся, на первый взгляд, книжность! Одним таким высоким словом поэт способен раздвинуть невидимые границы смысла. В заглавном стихотворении книги единственным обращением «жено» в последней строке, маленькое трехстрофное произведение словно взрывается изнутри:

На звёздных дорогах мы встретимся вновь –
Ведь сходятся где-то пути? –
И если была между нами любовь,
Прости меня, жено, прости…

Вот, казалось бы, такие неконкретные вещи: звёздные дороги, пути, любовь-вновь!..  Но удивительно — вдруг вся эта словесная неконкретика начинает работать. Странно звучит для современного уха старинная звательная форма обращения «жено», и в нём – тайна. Кто эта особа? Не блоковская ли Русь-жена? Стихотворение становится многозначным, и кто может точно сказать, не о любви ли оно к Родине?  
…Так уж сложилось, что всё подлинное в искусстве трагично по определению. Оно не может быть другим, как не может по-другому воспринимать жизнь (и искусство в том числе) человек. Почему прекрасное слёзы вызывает? Не слёзы ли это прощания, благодарности за миг жизни, воспоминания о грядущей утрате…
И возможно ли примириться со смертью, с конечностью существования, с мгновенностью и бесследностью нашей? Разве что, удалившись от мира, в постоянной молитве можно было бы забыть о настигающем кошмаре…
И вот у Голубничего:

Когда устанешь от пустых затей
И примешь тихий постриг в отдалённом
Монастыре, среди дубов и клёнов
В молитвах и блаженной нищете…

Потом, когда, приблизившись к черте,
Которой нет светлей и сокровенней,
Познаешь Бога в тайном откровенье,
Уста запечатлевши на Кресте –

В твой смертный час пусть ангел осенит
Тебя крылом и чистою молитвой,
Пусть будет светлым твой последний сон!

… Я просыпаюсь. Тишина звенит.
Рассвет пронзает ночь холодной бритвой.
Кошмарный день встает со всех сторон.

Как-то не сразу даже замечаешь причину особого обаяния строф, выстроенных тихим и сумрачно-светлым сонетом. Призрачная тихость здесь только для усыпления читателя, вздрагивающего от взрыва последней строки: «Кошмарный день»… Может ли он быть другим в мире, где помнят о последней правде?
Кстати, такие смысловые вспышки, в конце стихотворения, вообще свойственны стихам Ивана Голубничего. В неспешном, повествовательном, издали вроде как, начинающемся стихотворении «Плавилось небо багрово» удар приберегается так же до последней строки, даже до последнего слова:

Плавилось небо багрово,
День догорал обреченно.
Ты приходила в лиловом,
Я, как положено, в чёрном.

И, ни о чем не жалея,
Счастью нежданному рады,
Медленно шли по аллее
Возле церковной ограды.

В сумерках тени бродили,
Все на сомнамбул похожи…
Мы ни о чём говорили,
Не замечали прохожих.

Все в этом вечере влажном –
Запахи, звуки, свеченья –
Было особенно важным
И не имело значенья.

… Тлели закаты багрово,
Жизнь проходила неспешно,
Счастливо и бестолково,
Так бестолково, безгрешно.

Так, как будто бы только дойдя до этого слова – «безгрешно», сам лирический герой стихотворения (вернее, трагический, как мы выяснили) вдруг прозревает главное в своём воспоминании: осознание блаженности своей прежней жизни (в которой только одно настораживало – багровое небо) и к которой, как в потерянный рай, нет теперь возвращения, из толкового, но отравленного грехом сегодня.
Но, несмотря на обилие в книге знаковых слов вроде багровых закатов, неразлучной пары «смерть-твердь», а также праха, пустоты, ветров, метелей, холодов и прочего мрака, читательской радости, клянусь, всё это не мешает. Погружаясь в мир поэта, медленно продвигаясь от стихотворения к стихотворению, словно возвращаешься в утраченный, любимый с детства мир. Это мир прозрачных, наполненных сгущенным воздухом строк традиционной стихотворной формы. После обморочных соблазнов модернизма, после экспериментов современной поэтики – так, оказывается, сладко вдруг вынырнуть в чистом омуте русского стиха, где каждая строка неизменно – с большой буквы, а знаки препинания никто не отменял!
Пронзительна эта особая гармония традиционной строфики. Впрочем, не без изысков сонета:

Дом помнит все – метели, холода,
Любовь и смерть, лихие перемены,
Разлуки боль… Все помнят эти стены.
И я не первый, кто пришел сюда.

Порой услышу ночью тихий стон,
Невидимого ветра дуновенье,
Невидимой руки прикосновенье
Ко лбу во тьме почувствую, сквозь сон,

И думаю: когда-нибудь и я
Приду сюда едва заметной тенью
Бродить в потемках прежнего жилья

По вечерам. И скажет мать шутя:
«Тех, кто не спит, уносит привиденье!»
И перекрестит перед сном дитя.

…Читаешь эти стихи, и вспоминаешь, как, на самом деле богат и многообразен простой четырехстрочник — форма, кажется, более древняя, чем сама поэзия. Но так ли она на самом деле проста? Вот стихотворение с эпиграфом из М.Волошина: «России нет. Она себя сожгла...». Читаешь, и убеждаешься: есть, есть, своя художественная тайна в построфной организации стихотворения.

Лихие времена. Тоска в глазах.
Над темной далью колокол усталый
Плывет – и вдруг теряется впотьмах,
Как будто сердце биться перестало.

Что, Русь моя? Ужели это ты
Во тьме времен умолкла тихим стоном?
Но чу! – опять с невемой высоты
Душа блаженным освятится звоном.

О звон иной, нездешней чистоты,
Как благодать пьянящая молитвы!
Горит Восток – что золото разлито,
И золотятся в пламени кресты…

- Ты говоришь – она себя сожгла?
Что ж до утра звонят колокола?

Возьми и «сбей» его на компьютере в одно длинное полотно – сразу обнаружится, что это действительно «сбой» в завершенности отдельных смысловых картин. Обособленные, в строфах, они ясны, как вещь в себе и закономерны, как причинно-следственная связь…
Рассмотрим подробно их строение.
Первая строфа – экспозиция: угрюмый Левитан – низкие тучи над головой. Пейзаж безотраден: небеса кажутся пустыми, на земле – лихие времена, в глазах – тоска. Здесь же обозначена основная «проблема»: колокол «усталый» (это значит, что вот-вот замолчит) звучит прерывисто, как умирающее сердце.
Вторая строфа – расшифровка образа. Это – Русь умирает. Догадывающий боится поверить в это и напряженно вслушивается: «Но чу!..». Ряд прилагательных – мистических и радостных постепенно просветляют сумрак первых шести строк. В них подчеркивался мрак: «темная даль», «впотьмах», «тьма времен». После шестого стиха случается перелом в борьбе тьмы со светом (по сути – отчаянья с надеждой): появились «невемая высота», «блаженный звон», «душа освятится»… Здесь впервые (из-за одного прилагательного «невемой» - непознанной и невидимой одновременно!) небо становится похожим на перевернутый Китеж-град.  
И вот третья строфа – молитвенный экстаз взахлеб (меняется схема размеренной рифмовки а-б-а-б на неостановимую а-б-б-а!) и торжество света: «золото разлито» и «золотятся в пламени кресты». Правда, какого света? Тревожного, как отсвет пожара.
Это проясняют две последние строки. В них опять звонят колокола – «звонят», активно и упрямо (а не «плывут», как прежде). И хотя они на Руси били и к пожару тоже, здесь звон продолжается после того, как «она себя сожгла». Значит, смысл звона в другом? Значит, есть надежда, что эти колокола – сродни неумолкаемым колоколам Китежа, невидимым, но бесспорно существующим в своей «невемой» таинственной Отчизне…
…Логичны и естественны у поэта также и укороченные ритмизованные строфы. Например, в стихотворении «Забудь меня», где очередная короткая строка вдруг удлиняется в минуту наибольшего эмоционального напряжения, и снова обрывается конце стиха: вот уж точно — сказал, как отрезал.

Забудь меня. В затерянном краю
Где лишь озера сонные окрест,
Где ветры песни вольные поют,
Стоит мой крест.

Забудь меня. Меж сосен и камней
Сюда тропа забытая ведет,
Но только не ходил никто по ней
И не пройдет.

Забудь меня и мой тревожный стих,
И мне судьбы достойной не пророчь.
Здесь ночь плывёт в туманах ледяных
И день, как ночь.

…А может, выйти в полночь и упасть,
И снег лицом заплаканным согреть,
И эту вьюгу белую проклясть,
И в этой вьюге заживо сгореть,

И перед смертью вспомнить старый стих,
Пусть мертвые уста его хранят:
«Как страшно в этих комнатах пустых!..
Забудь меня».

…Так что, правда (последняя), она если есть – то во всём. И в содержании, и в форме, что, как известно, неразделимо. Одно только жаль, - книга Ивана Голубничего, которую я читала, в другом государстве издана и тиражом — очень экономным. Триста экз. — это значит, что нашему читателю она не достанется. Надежда – на Интернет. Последняя.