Стихи Татьяны вполне оправдывают ее творческое имя, суть которого – тайна. В них много сокрытого и волшебного, доступного лишь неравнодушному взгляду. Даже самые вроде бы непритязательные из них обладают свойством раскрываться, как цветы. Причем они не выдыхаются, им всегда сопутствует лёгкий флер тайны, её чудесный аромат, который один и превращает слова в поэзию.
В ней она всегда разнообразна и нова. То пользуется предельно публицистичным языком и средствами контрастной графики. То переходит на акварельную технику изысканной лирики, с её недосказанностью и безотчётными предчувствиями, пойманными на мгновение, как птицы, и тут же выпущенными на свободу. То, оставив лирическую кисть, уходит в примитивизм почти детского рисунка, но присмотришься – а в нём всё глубоко и серьёзно. Или строит какой-нибудь структурированный текст, где законы внешней гармонии то подчиняются своевольному женскому чувству, то подчиняют его. А то на самом острие признания, словно стыдясь пафоса, прикроется гротеском или бытовым словцом – но именно здесь-то и блеснёт, словно зрачок сквозь слезу, отчаянная искренность.
Сколько ни старайся разгадать её стихи, нечто в них остаётся непознанным. Её не определишь, не пришпилишь, как бабочку к картонке, она всегда чуточку незнакома. Она не из тех, кто освоил пару-тройку приёмов и простоял всю жизнь у станка, штампуя всё ту же нехитрую поделку. Неизменно в ней только одно – полная свобода чувств, ритмов, форм и средств языка – всегда точных и оригинальных.

Простозелёный, простоголубой –
такой простор, что впору опростаться.

Эту оригинальность замечаешь и признаёшь сразу: она естественна и в ней нет ничего лишнего. Нет украшательства ради красы, нет желания понравиться,– а значит, нет ни «попсы», ни эстетства. Она не подает себя, не манерничает. Искренне ищет. Хочет уяснить для себя нечто важное или просто выговориться, ничем себя не ограничивая, сбросив, как бабочка, хитиновые покровы чужих форм и мнений,– чтобы через интуитивную магию слов прикоснуться к сути вещей и поймать укол счастья.

Тень от ели и юный цветок со слезой,
белопёрое облачко лета,
мотылька трепыханье и арка борзой
в перелётном прыжке с парапета...

Многим её стихи кажутся сложными. Их своевольное разнообразие просто приводит в ступор критику. Попытки классифицировать её обречены, она не вписывается в прокрустовы ложа школ и канонов («всякое ложе есть лажа»). Остаётся лишь пожалеть замшелых счетоводов, старающихся поверить алгеброй гармонию, втиснуть её крылья в инвентарный гроссбух, мумифицировать и навеки придавить уродливым канцелярским штампом типа «декапопс» или «уплочено». («Тут есть один немецкий профессор, который думает, что история литературы делится на школы и течения»: Набоков – Алданову).
В её вещах каждый находит и узнаёт своё. В них есть всё: анализ и игра, рассудочность и сарказм, эротика и пастораль, философия и юмор, реализм и наив... Она как-то умудряется сохранять органичность и естественность во всех этих ипостасях за счёт капризного и всегда женственного артистизма. Всякий замечает его, признаёт и, как минимум, уважает. А вот любовь – любовь возникает, когда нечаянно уловишь незащищённое, ранимое, почти девчоночье чувство, что тут же стыдливо прячется в арго, сюр или строгую логику, а тебе остаётся лишь гадать, вправду заметил или только показалось...

Разверзлись раны роз.

Иной раз подозреваешь её в формотворчестве, в увлечении технологией. Но, присмотревшись, обнаруживаешь, что форма задана чувством, а не наоборот. И потому оправдана. В этой вольной игре – то в конструктивизм, то в анархизм, то в академизм,– она одинаково охотно забавляется и с академической мантией и с огородной сапкой, со всеми понятиями и вещами зримого и незримого мира, потому что они – лишь средства для главного. Для вхождения с ними и через них в свой беспризорный сад. А там, после превращения, уже можно рассеянно обронить и забыть их, как лягушечью кожу... В этом саду она – хранительница тайн. Там она исполнена безотчётным ожиданием, которое одно и направляет поиск, ищет форму своего выражения и легко нарушает каноны ради главного.
С той же небрежной лёгкостью она пользуется и пресловутыми арготизмами, столь шокирующими ханжей (из тех, что боятся сказать «вещь воняет», а говорят «вещь плохо себя ведёт»). Но цинизма и жёсткости как таковых, как самоцели, у неё не бывает. Просто её лирическая героиня – современная женщина, выросшая в городе и потому не чуждая городскому арго. Предвкушение, которое её направляет, для неё выше ханжества, приличий и условностей. А иначе она не была бы сама собой, утратила искренность и естественность,– а с ними и доверие читателя.

Свой принцип неучастия в компосте
какими словесами оправдать?

Её, как и всякого истинного поэта, мучает ощущение, что «мысль изречённая есть ложь», и гнетёт желание прорвать эту ложь уколом острого чувства, обмануть иносказанием, заклинанием или детской простотой. Когда это удаётся, то внешний кокон изречённых слов уже не важен и не нужен, ибо под ним раскрывает влажные крылья сакральная, молитвенная суть поэзии.

Когда ты выдумала Бога,
вернее, облик и слова,
свершилось таинство подлога
в глуши живого естества.

Следуя этому назначению, она жёстка только в следовании своему принципу – оставаться самой собой, избирая самые прямые и сильные средства поиска. «Чем стыдней, тем бессмертней на белое ляжет» – это же это же перекликается с ключевой ахматовской строфой, путеводной для каждого искренне ищущего. Ведь цель лирики проста – возбуждать в душе читателя общечеловеческие чувства, задевать дремлющий в нём резонатор. А он у всех нас  одинаковый – это наша божественная основа. И путь к ней тоже один – через узкие врата настоящего чувства, умеющего расширяться, как зрачок, до высшего предвкушения, дарованного свыше вместе с талантом.