в потайных складах в подземелье набухает водой рикотта,
Серов приветствует революцию девятьсот пятого года,
корзинка картонка собачка батут и теперь никогда не умрут,
соломенного бычка ведут под гражданский суд.
наступил девятьсот шестой или не наступил, сдал квартиру рабочему с койкой в красном углу,
то рубаху рвут с груди, то рифмуют "горько" с прочими бессмысленными словами, только ли тело пребудет с нами
в пыточной и в кирпиче домов шестым гвоздем, незваным гостем хуже, кости падают ребром, здесь двадцатый номер, где этот дом,
недостроенный ветхий киоск с балюстрадою венской, кипит реагент, и за окнами нет городской тишины, и у сердца под биркою нет этих юных пейзажей, где Бирма обильна слюдою и златом,
и не чувствует кожа тоски, и не шлют векселя виноватым.
Серов приветствует марокканский кофе в лавке колониальных товаров "Мустанг", девушка цвета лилий
жадности просит у каждого, словно ее любили швейцары пустых гостиниц, дворники дымных домов,
продавцы дисконтных туров "всё включено" в Саров.
тысяча и одна ночь по Садовому против стрелки, "Мои заметки" закрыв,
жизнь уложиться могла бы в один обеденный перерыв часовой дальности расторжения ненужной жены объятий,
за Нарвской заставой ест голубцы с капустою неприятель,
и разливается море по улицам Цареграда,
и остывает гуашь в горьком горле, теперь не надо.