Страх сдирать пыльную накипь
с ночного стола
Прыгают руки
круша телефонные кнопки в изнанку
Акварельное мясо окурков
сползает
к холодным локтям
Мимо щенка (не открывшего глаз)
на удавке...


Он курил.
Роясь в переносице бледных
Двоих сыновей.
И тот, что на Севере
гладил плаксивое утро
Все ждал телефонный звонок
            а по темени кухни
Соседняя комната лихо -
радила младшего дымом
Выжимая последний
         беспомощный вздох.


Все курил
Упирался в чернеющий звездами город
Как в дышло конца декабря.
Давило в груди
Где мы с ним пятерней рыбоколов
Били обухом щуку.
Как дрыгался бредня карман
Как она
ненавидя молчала,
цепляясь рядами гигантских зубов
За ночь над рекой.
Как свисала прихожей,
а я ей заглядывал в рот
(не обронит ли слова) рукой.


Курил и кивал в пустоту.
За щенка
где зарезал обоих и
медленно скалывая бечеву
Сложил чемодан
машинистом на утренний поезд
Кивал.
Вопреки, буреломно
На славный могучий Байкал
сиротливых мальчишеских глаз
Где две женщины
      черными ромбами
(трех этажей Эрмитажа)
все силились не зарыдать.
Где ежилась Ялта,
фатально бежала до храма
Где
цепко
врастая
в язык
колокольни
Взъерошил
отчаянным
горлом
звонарь
Шла Мать
проклиная его Подмосковье.

Держался за грудь - ею проданный шольинский дом.
Ревел и держался за грудь!
Земляничных лесов, позабытых окопов
Где составы берез в эту ночь
завывали от злобы…
И какие-то люди вдоль Камы искали его…


Жена пересилила накипь
нашла зарисованный петлями лист
и его ледяные ладони
Где серые пальцы как птицы
клевали безумное пламя свечи
не висели иконы
И воздух (точнее гранит)
пил из сердца.

Два сына
Заслышали плачь
Позабыли по имени
Шаркали в красный рассвет.
И повешенный кем-то щенок
приоткрыл на миг глазки
И снова ослеп.
  И скалился вон из рук нож
И сестры дрожали меж сосен в лесу колокольни
И так сиротливо привстала над горем
Его сероглазая клочьями Мать.

Он смолчал.
Он и я - рыбаки
пожалевшие обухом щуку,
Хоть та не могла говорить -
Лишь шептала щербатым от старости ртом:
«Неминуемо утро.
И кто-то из нас
         непременно умрет в 36»