Мясо-красная смесь передавленных ягод с листвой.
Узнаваемый хруст залежавшегося сухостоя.
Для сорок и полёвок – нормальный общественный строй:
к ним бы в биоценоз – и забыли бы органы, кто я.

Бодрый шаг растворяется в споре подножных грибниц,
чьё потомство даст миру речного подлёдного яда.
За спиной, может быть, соловей пропевает «вернись»,
но мои партизаны туда не велят: там засада.

Вылезали кишки, но настырное «только вперёд»
побеждало в любых тупиках батискафной ловушки.
Вот и нынешней вымпельной осенью горло дерёт
откупная моя лебединая песня кукушки.

– Точно чокнулся! – скажет Хоттабыч. – Мечтал о руле,
а заказывает под расчёт стенобитную гирю!
И запахло цементом в возникшей над пустошью мгле,
и кроты забоялись, что я у них топливо стырю.

Револьвер – не для стен. Он ещё пригодится в тылу
пикников на моей территории: жди, обещалкин!
Гнать пургу или так, как язык твой, стелить пастилу –
всё одно тараканье кишенье по банной мочалке.

Вправо, влево – бесплодие духа, отравленность почв,
диссипация млечного пара последних молекул…
Только прямо по борту – моя триумфальная ночь,
колоритным спортсменом подавшая миру калеку.

На её прикоронном околыше – там, где рассвет
догоняет лилового страуса с выгнутым клювом,
подрумянится крытый палладием квадроциклет –
то-то фофан воздушный сквозь всю эту даль я пошлю вам!

А пока хлорофилл потихоньку земле отдаю
вместе с этими клёнами невероятных раскрасок,
будь добра, конститутка-печаль: дай другого судью
либо просто ступай – больно нужно мне слышать твой насморк.