Мой читатель  надувает воздушный  шарик
холодным чистым воздухом «я –добрый»
и делает вид, что пытается в него влезть.
Когда ему надоедает себя троллить,
он берет себя –иглу и прокалывает шарик.
- Что он наделал! Он погубил себя, -
вопят граждане-бутылки и гражданки-банки,
безвозвратно выдохнувшие свои «мы-добрые»,
в себя-стеклянные сосуды.
- Доброта – единственная правота, а ему больно, -
заряжают ветра их углекислые всхлипы.

Мой же читатель
незаметно  крошит их банки-бутылки,
а крошево скармливает им самим.
Воздух свежеет от их нарастающей,
гудящей неподдельной
и непонятной им самим боли.
По краям их всхлипов  и воплей
он еще стекленеет  и пузырится,
но боль сжимается и, наконец,
внутри самого громкого всхлипа
вспухает черная оспина-водоворот,
в котором, за горизонтом жизни
концентрируется  неподдельная,
неизлечимая боль.

Этот водоворот растет,
втягивая в себя оболочки граждан-сосудов,
раздевая, наконец, их сны
до живой, кровоточащей плоти кошмаров.

Наяву же граждане-бутылки и гражданки-банки
ежедневно, ежечасно и ежесекундно
сжигают чучело моего читателя,
виновного в их боли и их кошмарах.
Производству его чучел
они посвящают свои жизни.
- Самое страшное, - это наша конечность,
Он надругался над нашим святым,
жалобно скулят они, и, конечно, они правы.

Когда же водоворот боли всосет в себя
всю кожу их снов,
роговицу  их слепых глаз и зрячего страха,
когда он наконец всосет и себя самого,
мой читатель соберет
все свои не сожженные чучела,
подожжет их разом
и будет греться у костра,
сжигая уже никому ненужный
воздух отчаянья.