Какой-то больной, взмахивая как кисточкой
ершиком для унитаза,
взбирается по гвоздям наверх.
Когда голова упирается в небосвод,
больной начинает смахивать с него гвозди,
приговаривая: «Загажено, загажено!»
В ответ раздается лязг и скрежет опадающих,
подхваченный хором  снизу:
«Послушайте! Ведь, если зведы зажигают…»,
постепенно затихающий внизу,
в зловонном море кистей и красок.
Больной продолжает елозить ершиком по небосводу,
выпадают последние скрепляющие его гвозди,
и небосвод обрушивается.
Больной засыпает в пустой и  прозрачной темноте.
Она капает на него густыми каплями,
стекает  по нему,  просачивается внутрь
и вспыхивает чистыми огнями. Снами.
«Снова надрался гадски», -
Блеет, вонзая в него  рифму,
некто не в штатском, а, может быть, в штатском,
и бросает тело, а, может быть, не тело
в, а может быть, на.
Огни отрываются от поверхности
и устремляются  в темную пустоту слова «вверх».
«От поверхности чего?» -
едва поспевает за ними вопрос-ветер.

Слов нет, слова остались там,
где они изрыгаются на тело:
«Послушайте, если звезды».
Нет, не звезды.
Звезды не слушают и не говорят.
Поднявшись к чистому безгвоздному небу,
они на мгновение застывают
и затем продолжают подниматься,
свободные от притяжения к себе
и себе подобным и притягиваемые
только этим движением вверх –
медленным и вечным.