Молодюня надул матрасик, заткнул – доволен!..
Взял второй, аромата вдунул и пробочкой – тюк!
Белоснежные кеды шли долго гречишным полем,
чтоб пыльца попала в темницу через мундштук.

Молочка попил – взял лебедя: ф-фух! – раз двадцать.
Да скорей затычку: выйдет же молочко!
Молодюне есть с кем куролесить и обниматься,
наблюдать за дождями и взлететь высоко.

Крокодилы, дельфины, медведи – все здесь. Все в сборе.
Лишь бы пробка плотнее томила его пары
в юркой мышке, зубастом волке, забавном лори,
за которых он отдал кубометр конуры.

Было дело – урыл Молодюня старую жабу:
отошёл – та успела выпустить из вола
всю клубнику со сливками… Он как схватил за жабры,
наступил на неё и велел: «По молекуле собрала!»

Так под кедом она и слила ядовитую лимфу
камышовым корням… Молодюня рыдал, как бог,
надувая бычка опять и селя под липу!
Запер пипочку и наконец отдохнуть прилёг.

Молодюня такой силач, но беззвучный плач его
убедил меня в том, что судьба его – тюфяки
замолаживать и вмолачивать, замолаживать и вмолачивать…
Скоро воздух свободный кончится у реки.

С каждым годом обильнее крем-брюлейные слюни.
Молочко в неволе клянёт пацана сильней,
только мне от брюзжалок хочется к Молодюне –
помечтать на матрасе с экстрактом его слюней.

Молодюне семнадцать, – антропологи предположат.
Миллионов веков, – добавлю я. – Где-то так.
И погладят ветра его молочную кожу,
и опять раздобреет от их доброты тюфяк…

Живо дырочку – пальчиком! Пш-ш… И скорее – пробку!
Улепётывать вздумало – ишь! Мальчугашкин труд…
Молодюня к единственному склонен пороку –
молодеть, когда, понимаешь, Иисусы мрут.