Обло – тучно, озорно – нагло, лаяй – лающее, в «Телемахиде» смотрел Тредиаковский в свой московский словарь, и вы, если вам тоже не лень, туда посмотрите. Р. Бросает вызов деспотическому самодержавию, которое было встарь. А. М. К. – товарищ Р. по Лейпцигскому университету, писателя, масона, дань дружбы, полемики акт. Что бы разум и дружба произвести ни захотели – нет, я туда не поеду. Вот выхожу я один на Сибирский тракт. О сочувственник мой, хоть мнения мои различествуют со всем, что ты видел, я взгляну окрест меня – и душа моя уязвлена. Р. покупает морфий и с морфием едет в Питер. Морфий возымеет прекрасное действие, если еще вина. Но только если до дна. Разум мой вострепетал от сея мысли. Природа толико скупа была к чадам, а я был щедр. Что бы ни писал – пустел Курзал, слова в пустоте повисли, смысла нет в сложении моем моих сверхприродных недр. Воспрянул я от уныния моего и поехал я в Баден-Баден, и там проиграл в рулетку весь родительский капитал, ощутил в себе довольно сил, чтоб противиться. «Вот Р. – будь же он неладен», во благоденствии и в шествии чтобы меня питал. Отужинав с друзьями, я лег в кибитку, ямщик поскакал куда-то. В несколько минут уж был за городом. «Да где мы?», - у ямщика спросил. Расставаться трудно с теми, кто нужен, но это – должная плата. «В Софии», - ответил ямщик и выпил свой «Многосил». Повсюду молчание, барин-батюшка оброк назначил на водку. Так вот узнаешь много нового, ведя travel-блог в жж. Кто езжал на почте, тот знает, что там никак не встретить красотку – разве что из дома привезешь в своем багаже. «Что за пропасть, я уж сказал, что нет лошадей», - и, голову обернув одеялом, комиссар отворотился. «Несусветно мешать комиссару спать, - подумал я. – Пора начать помышлять о малом, а если лошади в конюшне, тогда отбываем в пять свою повинность по созданию travel-блога «Что я видел, пока ехал из Петербурга в Москву – станцию Бологое и еще станций немного, а сколько их на «Сапсане», наверное, не пойму. Лошади меня мчат, извозчик затянул свою песню, свою бесконечную песню, как умирал ямщик. Кто знает голоса русских песен, тому это неинтересно, а кто не знает, тот тоже уже привык. Со гневом комиссар лег спать в постелю, мне его так же хотелось попотчевать, как ямщиков, но ехать через Софию – хорошо бы быть там в неделю, лошади мчат куда-то сорок годков. Извозчик поёт, третий час пополудни, или пополуночи, как прежде, колокольчик звенит. Природа, объяв человека при рождении в пелены скорби, сулит суровые будни. Бурлак, идущий в кабак, ничего ему не сулит. Поехавши из Петербурга, я воображал, что дорога наилучша, и таковою ее почитали все, кто ездил вослед нашему государю, земля была гладкой, сухою, дождями разжиженною -  грязь произвела на весь свет. Обеспокоен дурною дорогою, встал я из кибитки. Федор Алексеевич российское дворянство обидел, но благоверный же государь совсем привел их в затмение, из жалованной грамоты не получая титул, всемилующе царствующая наша мать по дворам собирала гарь. Зимою ли я ехал или летом, для вас, я думаю, всё равно то, может быть – зимою и летом, а может – летом-зимой. Судя по скорости письма, непременно была суббота. Судя по количеству письма, пора было на покой. С горя оставив столичный сей град, вдался пути я в Питер, где, известно, гораздо больше просвещения и щедрот, а всё ранее написанное тайным чернилом вытер, особенно толкования книжицы Сефирот. В Москве предложил я господчикам труд, дабы вернуть бумагу, но, приехавши в Питер, продал бы бумагу он для конфет, а мне оставаться в степи с ямщиком сиру и нагу – мнимое маркизство вскружить может многим голову, хвастовство с молотком быть должно. «Бог в помощь», - подошел я к пахарю с бороздою. Сегодня праздник и оброку никто с него не берет. По сравнению с пахарем я совсем ничего не стою, и было бы глупо, если бы было наоборот. «Спасибо, барин», - сказал пахарь, отряхая свой сошник. Ни холста, ни курицы, ни масла в нашей природе нет – их изобрел один малохольный художник, некого пригласить к себе на обед. Не успел я войти в почтовую избу, как загремел колокольчик, и вошел приятель мой Ч. (тоже Лейпцигский университет). Нраву сей был человек крутого, поехал в Петербург, там обходчик сказывал, что в Кронштадте интересен вечерний свет. Ночь была тихая, светлая, воздух благорастворенный, небо померкло, кормило поблекло, и где-то какой-то брег. Если б сидел он в красном углу, то молился б перед иконой, а так другой только счастлив, закончив у брега бег. «Ну, муж, расскажи-тка». – «Слушай, жена, жил-был». – «И подлинно на сказку похоже. Поверю ли я, что Полкан, Бова или Соловей-Разбойник на петербургский лёд, как будто неделю пьян». Дак кто тебя толкает в шею, верь, коль охоч, а тексты про Полкана употребляемы были во зло. Таскался по землям, выучился есть устриц, бывал в Петербурге всю ночь, а про Соловья читай сам – ему больше везло. У него было больше казенных денег и устерсов он любил, коллекционировал этих устерсов, спит и видит, как бы их съесть. Как пора их приходит, так ест их прямо и с вил, а числа этим устерсам определенно несть. «Кому прикажете?». – «Прочти адрес». – «Его, его». – «Не так читаешь». – «Государю, месяц и час». – «Врешь, господину Корзинкину, лавочнику, ну ничего. Ступай же, мой друг, и как бы с ним общаться не довелось». Я находился от него не далее как в пяти саженях. До света отправились в Новгород, а я до света спал за версту. Ямщик побежал за лошадьми. Несчастлив я тут, на днях несчастливым быть довелось тет-а-тет со своей Мими. Не более недели тому назад я был весел весьма, в удовольствии недостачи не чувствовал, кучер мой Автандил вернулся с поручением, и не понравилась ей тесьма. В общем, как говорится, не угодил. Неужели вы не знаете, что дело нашего хозяина в уголовной палате уже решено. Пришед через несколько времени в себя, страдать начала востократ, пока не принесли ей прялку и веретено. «Коль идешь к женщине, бери с собой прялку», - так говорил Сократ. Почто распространяться мне в сочинении – пора закругляться, мой друг. Говорил мой повествователь: «Вообрази, вообрази, но зачем я бегу, а вдруг столкнусь я там с кем-то вдруг, придется потом сдаваться, платно делать УЗИ. Извините мое исступление – думаю, что лишусь скоро угла. Когда любезная моя со мною расставалась, свет меркнул в глазах. Но окончу мою повесть – ведь не кончится она тут сама. Пришли тебя взять под стражу и увезли в санях». Я внимал его речам, но он его вынес и в кибитку вдруг положил. Чтобы в столь милосердное правление, каковое нынче у нас, столь безумные судии и тракт для проезжих стыл, и негде здесь купить совсем по дороге квас. Человек, лишенный мнения, дабы избегнуть всего, вместо обещания казни совесть свою возжигал, для возгорания совести заказывал рыбу тюрбо, собираешь библиотеку и едешь с ней на вокзал. Но жалобницы от меня не примут и верющего письма. Спросят, какое я на то право имею, коль я дрожащая тварь. Возмущенные соки мыслею стремятся, а ведь хороша тесьма, да за такую тесьму и на плаху пошли бы встарь. Но не единые бездыханные изображения возвещали мне власть мою – взоры мои ловящи, стояли вокруг чины, бесчисленное множество народа, коего взгляд ловлю, и все они на эту повинность обречены. «Да здравствует наш великий государь, - любострастно шевеление производя, женщины с нежностью возвещали. – Он не дал погибнуть нам всем». Юношество пело: «Он милосерд, хотя закон его равен для всех совсем». «Да воздвигнутся, - рёк я первому зодчему, - здания для убежища муз. О всещедрый владыка, обоготитель своих чад». А в козырях у меня сегодня пиковый туз, только не в масть, поэтому я не рад. Насилу очнулся я от богатырского сна, голова свинцовой тяжелее, хуже всё, чем запой, реальность яснее всего, что ты видел досель. Тесна, поэтому так щедра еще до поры с тобой. «Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился», - сказал Кутейкин-семинарист, в «Недоросле» учитель Митрофанушки который, и всяк знает этого Митрофанушку, но блокнот мой покуда чист. «Читал ли ты Блэкстона? А Блэкстон был не дурак». Пора, государь мой, пора, просит сердца покой, пока я платил почтальону прогонные, пока разбирался с ним, какой-то у нас русский язык совсем не такой, сами не понимаем, что сейчас говорим. На лествице вещал Акиба, на сие возразил Бен Газас, еси чело свое на учителя, на сие возразил он, что ничего не останется после всего от нас, но зато в кармане моем уже второй миллион. Гордитеся, тщеславные созидатели градов, гордитесь, основатели государств. Мечтайте, что слава имени вашего будет вечна, а днесь послаблением телу и запахом дивных яств ты привечаем в этом городе весь. На мосту вышел я из кибитки моей, посмотрел на костёр, посмотрел на другой костёр, алчущ, и жаждущ, и наг – вот возмечтал, что был я стенам своим актер. Вот возмечтал, что был я держателем для бумаг. Теперь прости, ямщик, погоняй, вот Москва, Москва, и так закалякался я с читателем, а Всесвятское вот. Мы повидаемся на околице, коль не возьмет тоска все стороны этого действа или наоборот». Сколь бы ты ни был автор, а всё равно припишут вдруг яд, сильнодействующий, говорят – с ним ходи по двору до самого луга, о котором в прописях говорят, а есть ли он там – едва ли когда пойму.