Чураются мальчишки летней грусти,
как будто я какой-нибудь маньяк.
Молчат на небесах, молчат в Минюсте,
а самому клише сменить – никак.

Ярчайший парень, душу искровавив,
шпионски покосился на меня
и выбрал трон в другом конце трамвая,
чтоб я не бредил, вздохами тошня.

И так уже весь век мой крокодилий:
подсядет сбоку старая овца
с руладами о том, как бал крутили
среди малосемеек Трускавца,

когда к другим стилягам и вреднюгам
не липнет даже местный военком.
Бубнили б исключительно друг с другом,
оставив мой шалаш особняком!

Мой клок волос от битвы нравов вздыблен,
но если и оплатят мне курорт,
там вётлы ни о чём, кроме еды, блин,
не прошумят при виде дерзких морд.

Я сам давно без возраста, как хвоя,
прилипшая к железному столбу.
Становится понятно, для чего я
фальцет свой вплёл в невнятную мольбу.

Сосна к сосне растёт лесная бытность,
беседуют о главном две ольхи –
лишь мне из лазарета путь на вынос
заказан волей чёртовой снохи.

Стою, обняв берёзу в дальнем сквере,
продутом ноябрями донага,
и чувствую, как с трелью зинзиверьей
врастает в ухо первая серьга.