Лысый дьяк с перекормленным выводком взрослых дьячат
наминает собачью икру – или что там – на хлебе.
С этих сцен колоритных я стал неуклонно дичать,
и теперь за сморканье в тарелку не спросишь с коллеги.
Дьяк, конечно же, думает, будто я местный эстет,
непременно стремящийся слопать соседский паштет –
потому и зовёт свою тощую дочь на молебен,
а меня – даже с койки больничной – на царский фуршет.

При каком он приказчике жил – я уже не прочту
и пощупать сюртук его лайковый не удосужусь.
Говорящий покойник мою умерщвляет мечту,
наводя на пустынную комнату крыночный ужас.
Натюрморты играют в геральдику между собой;
плазма между горячим борщом и горячей стрельбой
расплывается, плавит глаза и уводит в ненужность
ржи озимой и жирных жуков придорожный прибой.

Что за виды откроются мне при паденьи стены –
может, с пьяного дрёму представит шакалья метиска.
Там и в ливень наскальную вязь атакуют вьюны,
и в торнадо хозяйский рыдванчик лучами затискан.
В тех мирах предусмотрено всё, чтоб, мечту оголив,
наслаждаться не вкусом – цветением бархатных слив.
Как всё просто, когда бесконечные степи любистка
отзывают тебя от болота тефтельных подлив!

Выбор был остановлен на мне – человеке дождя,
диверсанте, но всё ж существе первородного пола.
Я, уже за пацанской фигурой своей не следя,
в лодке латексной пялю глаза в макрокосмос прокола.
Ни гибридов свиньи с мексиканской улиткой не ем,
ни под зонтик не прячусь от града назревших проблем –
только степь вспоминаю, где гонки – хорошая школа
полыхающих сальто с ударом планеты об шлем.