Вместо того чтобы сойти с чужих колоколен, читать театральную критику (третий вечерний звон), размешивать жженый сахар в «Сан-Пелегрино», герой над собой не волен, ищут места по билетам, в буфете пиво и тоблерон. Героиня пьяна собой, сидит на качелях, как птица Сирин и Палех, расписанный рукодельницей при свечах губною помадой, запечатаны ли уста их, или просто всё разобьется, если удачный взмах. Какую из двух бездн выбираешь, юноша бледный со взором (смешки в зале, шуршание фольги тоблерона, пакет семечек из запасов «Труда»), три девицы под нашим окном ткут полотно с узором, куда идет наша королева, явно ведь не туда. Не пей вина, Гертруда, чай тут почти остыл, свежее масло, оспины и баранки, иначе кто ему будет обеспечивать тыл, имя свое морское, как соль из ранки, каждое утро пряным дождем проливать, пенять на системный сбой посторонней кожей, на сцене смена эпох, выносят стул и кровать, я так хочу быть им, или чем-то схожей, чтобы нас путали на остановках, дарили один букет, не спрашивали  - что вы делаете завтра вечером, это и так понятно, избавиться от зазубрин, особых своих примет, в душе выводить постепенно комки и пятна. Вот героиня мюзикла «Пятая авеню» стоит на сцене, ест бутафорское tutti-frutti, на кого ты пеняешь, девочка, я тебя не маню, остальные тоже как-то не обессудьте. Все выходят из зала, пахнет «Красной Москвой», пропускают вперед и звезды сияют выше, словно твой черед, но ничто тебя не берет, как вам тут жилось, оставайтесь, напрасно вы же. А герою нужно твердить заученный текст, повторять про себя в декорациях и вне сцены, они говорят, что верных никто не съест, хотя социальные выплаты падают, скачут цены. Что ты делаешь здесь, Офелия, уже двенадцать часов, превратятся в тыкву твои вчерашние слуги, не успеешь до часу закрыть себя на засов, сосчитать всю мелочь за выслугу и услуги – придет добрая фея и дачник ее Тильтиль, заберут тебя в свой замок из живокоста, нельзя забывать, что человек – это стиль, или наоборот, что совсем не просто. Все уже слышат, что бьет двенадцать часов, выгребают фольгу и прячут в углах сарая, в Дании что-то неладно и беден улов, печень трески на ладони крошится сырая. Вы перепутали страны, хоть что нам, признаться, до них, хореографии тонкой азы постигая, вместо того чтобы жить, и партер не затих, слушают дудочки звук, мнется ветошь другая. Никто больше так не умеет в пустыне жить на столбе, рассказывать сказки не для детей и взрослых, сказки о суженом, может быть, о тебе, скоро польется вода, если вытесать посох, а я ничего не умею, зачем мне что-то уметь, придут и сами дадут и попросят, рыба опять сошлась и жива я всего на треть, и всё настоящее, выбрать вот так могли бы? За этой свободой выбора идти за сорок земель, где нет воды или индийского чая, встречаются люди в патоке, но всюду густая мель, и я жива, увидеть тебя не чая. Ну а зачем это нужно все-таки, кто бы отсюда знал, что глобус наш слишком мал, как бедный, но честный Йорик, и нужно выбрать историю, вырезать в ней вокзал, избегать людных мест и матовых барных стоек. А если все-таки не избегнешь, признаться себе, что зол, беден и слаб, как пони в пустом манеже, потом выходит Иванов, на нем камзол, парик с косицею, дальше ремарка «Те же».