Именно эту конфету я должен засунуть в рот?
А что, если всё-таки эту, а эту – Петровна?

Кто станет трупом – обычно ведает наперёд
не кто иной, как выдающий патроны.

Сядь на верхнюю жердь, отзовись на «кис-кис»,
от вызревшей строчки, конечно же, отвлекись...
Какие анапесты, блин? Тебе уже двадцать!
Звёздочкой велосипеда всё хочешь поклацать...
В свете больших заварух додыхал завод,
куда меня Фроловны старческим хором сплавляли
(надо ж иметь, мол, на суп и на бутерброд,
причём девятого мая – с морской салями).

Что рыбы я вовсе не ем – кого это чешет?
Родился, подрос – работай от сих и до сих!

Но рано иль поздно один из ободранных леших
явится и заявит: «Мой гимн – твой стих!
Да-да, тот самый, о преодолённом зле,
о горечи пешеходства в каждой сопле,
о детстве, в котором ты голосист и зорок...»
Порубишь тут чурки, когда тебе завтра сорок.

«Шо ж ты не кушаешь?» – продолжается пьеса
в полдень на гребне творческого процесса.

«Что ж ты всё пеший?» – совесть с утра кричит,
сознание разбудив на анализ мочи.

Памятные мои круизные ветры!
Вас интересовало не что я ел,
не место пробора, не ширина уретры –
лишь концентрация яда на кончиках стрел,
целившихся в почётные доски артелей
с моралями и не одним узелком вранья...
М-да.
Вспоминая певца, что чуть не стал общей потерей,
кроной качает каштан: не твоя она...
не твоя...

Преставится Ксенофонтовна, грянут поминки –
тогда-то я и поем. В отдельной кабинке.