У других было другое детство – лев, колдунья и платяной шкаф, потом – уайльдовское остроумие, The Woman of No Importance – всего лишь пьеса, кроличьи силки, коричные лавки, сепия, бергамот, уроки французского, как мне в тебе раствориться, ровно ложиться на холст и на солнце блестеть. Как мне себя израсходовать в строках, историй хватит на всех, до тебя не совсем дотянуться, реки текут, и куда-то не вспять, а на север, у других было другое детство, потом асфальт, утки в просторном утином раю, пруд их пруди на асфальте и некуда деться, вовсе не быть, или видеть себя, просыпаясь, сором в глазу избавляясь от страхов сквозных. Можно мы будем читать эту сказку, а лучше – даже напишем ее, никуда не укрыться, всюду места сокращения и переноса, долго и счастливо, долго и долго, простор. Там, за лесами, смотреть не пытаясь на солнце, даже прищурившись, даже сквозь стекла (из быта), даже сквозь все эти переводные картинки (был здесь царевич Иван и совсем уже рядом), белая ночь и стыдливое серое племя, я для тебя и на каждом пороге подсолнух, в каждой строке измельчение, тонкие письма, и никогда не успеть эту меру измерить, медленно тлеть и выбрасывать молча окурки на мостовую, и лужицы черным чернилом перебивать, как исчезнуть в тебе без остатка.