Алине тепло в Эльсиноре, ночами играет в серсо, вступает в полемику с жерлом пустого вулкана, почувствуй себя колесом, чтоб к телеге прибить колесо, ей нет еще двадцати, о бессмертии думать рано. Потом приходит Бестужев-Марлинский и сыплет ей яд в компот, из кокона достает растрепанных буклей связку, такая тревожная куколка, пьяное древо растет и черным цветет, и толкает пустую коляску Алина по берегу моря, в открытке пророс Эльсинор, тебе не в укор, а просто любви недостача, опустошение близится, скоро твой черный убор, выцветший с этих пор, уже ничего не знача (оставлю его тебе, вот светоч журнала мод советовал быть естественней, греться томами Манна), в салонах Четвертого рейха румяный чеширский кот, ты проходишь по лунной дорожке, всегда желанна, всегда метет по-старому выжившая метла, сожги себя здесь дотла, чтоб не достаться завтра читателям антологий, печаль твоя так светла, как сорок девятый снег в середине марта – спеленутой куколке падает на глаза, открой-закрой, пошевели губами. Алина лежит в коляске, хрустальная стрекоза, и притворяется мысленно всеми нами вне четкой внеочередности, кого гублю, тех люблю, чтобы себе неповадно было любить их снова, давайте скинемся в пасти Цербера хоть бы и по рублю, чтобы дар его четкой речи сменило пустое слово. Алине тепло в Эльсиноре – холодно будет там, выйдешь из дома осенью, оступишься за ворота, в замковой архитектуре нет места большим котам, неоцененность пространства – почти литота.