Знаешь, мой Мерлин, по азбуке Брайля у нас выходит тупик, гусиные лапки под веками, клочки шагреневой кожи, к мертвому калейдоскопу веком пустым приник и вспоминаешь, как были с тобой похожи. Это твои двенадцать братьев, грустная Нимуэ, склевали дерн во дворе, крапивное семя сладко, наконец-то они научились плавать, здесь холодно, но в Неве перины не тонут, прощание – не загадка. Можно я отобьюсь от стаи и буду тебя любить, каждое утро тебе приносить камыш и полевок, повествования этого так бесполезна нить, учимся жить по новой, я так неловок. Можно я буду играть Шопена тебе с листа, с чистой страницы, не залитой чернилами, как слезами. Думаешь, ты мертва, потому чиста, словно снег в феврале, и звонкими голосами на десять ладов убеждаешь себя не в том, что ты стойкий солдатик из олова, гордый, как кукла вуду, а потом закрываешь за полночь предначертаний том и говоришь: «Ну разве не странно, что я никогда не буду». Это не так уж и странно, об этом не нам судить, вот ты лежишь с черной книгой в чаще еловой, повествования этого так бесполезна нить – легче рукав засучить и порезаться нитью новой. Был бы царем ты, Мерлин, но это слова, слова, или пускай пастухом в Аркадии метростроя, это твои провода и по жилам бежит Нева, крапивное семя, вода, мы, себе ничего не стоя, смотрим трехмерные сны, хватаясь за пистолет при каждом слове на букву К, у прописей и кроссворда есть одно хорошее свойство, но выпадет не валет, болью молчания не искупаемый, долго звучащий гордо.