Беатриче в сиреневом платье свернула на Понте-Веккьо, каштановый мол с пробором, напиши обо мне что-нибудь хорошее – я не дремлю в церкви, щипцами не жгу служанок, покупаю мидий на рынке, приедешь на первом скором, а я стою на мосту в зеленке – из этих ранок уже не выдавить капли жидкости, три морфемы, я встретил ее на мосту, небесная голубица, а я стою на мосту, окружные проспекты немы, и мне в моем платье сиреневом светом на них пролиться уже не позволено – ангелы на Васильевском режут петрушку мелко, и мы, в своей простоте неслыханной чревоугодья алкая, смотрим в окно – под окном пробегает белка, мы верно в раю – там видимость не такая, и слышимость тоже, как вас зовут? На латыни уже Беата, «блаженная», да, вы учили латынь, юридический факультет, ах нет, богословский, в осеннем тряпье капустница здесь распята, простите мои аллюзии – слов подходящих нет. Быть может уйдем куда-нибудь – дух витает, где проще, где все преграды немыслимы (нужное опустить). Я напишу в комментариях – встретил вас в этой роще, вы держали воздушного змея, узлом закрепляя нить. Никто не пришел на Васильевский – это излишки чумного года, ангелы режут петрушку, а я пробавляюсь льдом, он повсюду, искусство требует льда, подвела погода, мы стоим словно заговоренные, смотрим на милый дом, неопалимый куст велит нам открыть все окна, проветрить все помещения, выжить в себе рабов, выжать себя по капле на черствый кусок, на уплотненное воспоминание – это была тафта со вставками крепдешина, довольно скучное платье, если подумать вспять. Кто вас учил говорить, ну еще одна плоть-личина, думаешь – это любовь заставляет тебя молчать.