Когда по тексту либретто уносят в ад сиротского Дон Жуана, всегда раздается кашель и непременно в партере, ему подносят записку: «Владимир, поверьте, рано», и он получает по вере, и всё неродное близко. Вот так протянешь руку, погладишь свою недотыкомку, выключат свет, где шуба, не читки требуют здесь, ну будешь, как дети, плакать, но голос уже не тот, получится слишком грубо, второй режиссер не любит, когда здесь разводят слякоть. Владимир, поздно уже, в пистолетах испорчен порох, ну даже приставишь к виску, а он замолчит угрюмо, актеры наводят тоску - уронят на сцене ворох, потом собирают у всех на виду, акварельная ветошь ГУМа. Владимир, поздно уже, без четверти десять скоро, пора отпустить суфлера, хотя бы до первой будки. Владимир, возьмите драже и вялые незабудки, нет, я говорю любя, какая там тень укора. Просто возьмите их и идите за тридцать земель, овации - это скучно, я уж дослушаю как-нибудь, наша привычка - сила, я ни о чем в этой жизни вас, кажется, не просила, но если окажемся в следующей где-нибудь, где докучно трамваи звенят по брусчатке воскресной и вас уже не раскрыть, тянете время из всех пустот, хоть что-то да обретете, не думайте, как повезло нам с вами совсем не быть, разгадку вчерашней тайны найдете на обороте.