Великий русский роман вырос на почве любви,
Лаура наливает Лоди еще вишневой наливки
в граненый стакан с переливом, все рюмки
разбили уже на финляндской границе, стакан
уцелел, и она, помню, долго смеялась, а снега
там не было, март, под ногами мимозы.
Спросил: «Как зовут вас, куда вы идете, Элиза?».
Туда, где не будет воды, никакого Харона,
не будет грибов, ежевики, берез, мухоморов,
меня там не будет, какая Элиза я, дьявол,
не к ночи помянута, если не я, то когда же».
И подкладывает ему еще фисташкового мороженого
в вазочку в форме старинного ананаса.
«У меня было три сестры – умница, красавица и Кассандра,
они все умели вышивать гладью и читали Надсона,
поэтому трудно было сказать порою, кто из них кто.
Умница писала стихи на курсах стенографисток,
красавица превратилась в калужскую Асту Нильсен,
а Кассандра потеряла дар речи, ибо пророкам
приличествует немота, и смотрела на них
в зеркало заднего вида – мы уплываем туда,
где не будет дороги», и наливают ему еще
чаю с малиновым джемом. «Однажды в Кембридже
мы пытались представить себя через
двадцать лет - так же держимся за руки,
смотрим друг другу в глаза, тепло ли тебе, душа моя,
не хочется ли выскочить из груди теннисным
мячиком и ускакать в направлении юга.
Конечно, страсти утихли – промозглый северный
климат, зеленщик и булочник, счетчик в прихожей,
чужие дети играют в классики под окном,
зима, осень, неразличимость знамений, ненасытимость сна.
И ты сказала: «Это уже здесь, поэтому его никогда
не будет, а я еще помню кое-что из Надсона, он
ведь умер лет сорок назад и, может быть, смотрит
теперь на мир моими глазами, и пишет
сентиментальную чушь, изъясняясь моими словами,
с тех пор искусство шагнуло вперед, взять
хотя бы Джойса, а ему ничего не известно
об этом, а как же всё было легко». Моя Кассандра,
ты так и молчишь, он говорит со мной
твоими устами, тонкими и солеными,
а на Заячьем острове сумерки,
как я пишу тебе здесь.