Глазами, формально еще не ослепшими,
блаженными от синевы, узреть не умею.
Не души, даже не в клочья истлевшие
саваны. Почти что вода.
Покойник на юго-востоке, вернее
некто с руками крестом на груди, никогда
не угодит в крематорий, не будет сожжен дотла.
Как ползущие в небо многоголовые змеи
не ужалят: в них ни воли, ни гнева,
их стремленья извилисты, а цели достигает стрела,
но ей незачем в небо.

О покойнике предсказанье правдиво
(без учета сходства и единственного числа).
Но из носа его уже растут два клыка,
гроб разрезан, как в цирке. Лампу и Алладина,
озеро, вялого крокодила, горы, дворцы — в облака
превратил этот цирк и различья не сделал.

Предсказанье о цирке непобедимо.
Под этим куполом скоро сезон оков,
менуэтной дрожи, крахмального скрипа, угля и мела,
время пудреных париков.
Я глажу сухую, мшистую чешую —
взглядом вверх, я хоть это посмела.
(Даже все сбросив, отдав, не ищут ответа —
многошейно вытягиваются в замысловатом строю
марионетки ветра).

Есть ли что-нибудь, кроме цирка? Не то чтоб за облаками, вдали,
но — перед чем так беспомощно предстою?
Существует — но как для деревьев небо.
Или как под подошвой лист?

Покойник распался на двух козлов, Алладина будто и не было.
Проще гадать по ладоням, изучать их шкуру,
где стремленья, как ветви, извилисто переплелись
и крестами зачеркнуты (крест — четырехсмысленный знак).
Что анархии неба ладонь с ее диктатурой?
Что знают они о моей судьбе, кроме того, что известно и так?

Крокодил проглотил одного из козлов.
   Не потому, что интересней земля,
не вспомнив, что я ищу, но вспомнив — иная фактура,
я опускаю взгляд.