Окровавленной лапы моей не касайся,
Чёрт возьми, не порань хоть целую!
Да признайся, что тряпкой тянется
зацелованный шаг уходящий
восвояси. Дождём летящий час
испоганил игру в отсутствие, и погиб
на пару с менялою, что за пояс
заткнул и без того засохшее сердце.
Берцами истопчи, присуши перцем
мою лапу волчонка, поросшего взрослой
серьёзностью. Перестань колдовать:
волчонка в собачонку, и в будку
на расстояние лет тридцати до забвенья.
По определенью, это ненависть, а по сути?
В осенней смуте не хватает мокрот любви.
Волчья преданность не из кротких, но собачья-
вечно носится, вечно плачет. А мне, волчонку,
молчать, до коротких шерстинок волчицы
седеть. А потом заливаться завывающим смехом
истерики взрослой, в чужих объятьях полоскаться.
Таскаться вслед за стаей в лесах далеких, но проходимых,
вдали от когда-то живых полей. И в мерцании
огней лампадных в далёком будущем украсит стену
натянутая шкура волка, с застывшей на зубах пеной.