В крещенские морозы я вырываю страницы из Гюисманса и грею ими комок липкой плоти, грызущий морковь у камина – забытая речь ему не дает соразмерно природе разлиться по древу и он вспоминает: «Мне душно и хочется жить хоть маковым зернышком, перышком лука, запятой в нотариальном свидетельстве – отпустите», но я приношу еще морковь, похожую на сирень – так жизнь подражает искусству, искусство рядится в нелепость, а я притворяюсь собой и кажусь кем-то слишком другим. На следующей странице речь о том, что особо послушные дети будут пить чай с императрицей Sissi, у которой из сердца торчит рукоятка и что-то капает в мейсенский рафинад – затворите окна плотнее и слушайте шорох под нёбом, осталось двенадцать минут, если наши часы не спешат. В крещенские морозы, о которых мы читали только в романах без продолжений, я пишу тебе письма с пристрастием к точным наукам и карточным фокусам – дама становится мылом, кролик съедает тень свою и становится сном. На этой линии разлома мы пьем все возможные словосочетания и то, что еще не родилось в мозгу старьевщика с Tottenham Court Road, без опаски следуй по этим строкам – в конце находится лес и несколько прошлых ходов, пропущенных из-за погодных условий. Мы находим здесь мячики, кольца, полезные ссылки, больные места. Для затворников в этом подземном раю мы выглядим слишком речисто и безнаказанно грезим о разном, что можно еще осушить. Ради удовольствия верить в тебя я раздала все склянки с эфиром и конусовидные башенки нашим необщим знакомым – они говорят, что ты существуешь и им удалось прочесть несколько новых строк, подтверждающих твое пребывание на странице для примечаний, но я вырываю страницу «Любовь моя, следуй за мной».