Мы играли в любовь, чаще в субботу вечером –
напряженье свечи, непривычный ко вскрипам диван –
тяготясь этим тайным, невечным, невенчанным,
тем, что каждый не избран и даже не зван.

И, казалось бы, стыдно и зря, только это свечение,
красноватые тени, как ток, но не то чтоб угар...
Всё равно я не знала красивей тебя и ничейнее,
всё равно ты зачем-то других отвергал...

И в каком-то неведеньи детском я гладила волосы,
и, прощаясь, на миг замирала лицом на плече,
и кидалась на зовы звонков, узнавать не умея по голосу
редкий — редкостный! — твой, и казнила себя: ну зачем!

Но когда, упоенная вдрызг ожиданьем и нежитью,
я впускала тебя лишь затем, что изгнать поклялась,
ты касался меня с такой робкой измученной нежностью,
будто в первый-последний и совсем уж несбыточный раз.

Ненасытные память и верность, удачливой ночи вам!
Оттого ли, что счастье больнее всего и пустей,
мы, опомнясь, вернулись к законным своим одиночествам,
чтобы дальше плодить с ними
  странных, миражных, бумажных детей.