О, безответная сладкая злая любоффь!
Небо стоит вертикально – то Божий экран.
Смотрит Он фильмы про Землю, про тысячи лбов
с меткою Каина, пьет полускисший айран
из облаков – дойных коз, что доятся слезой…
Щелкает пультом, находит кино про меня:
скучно, банально, но надо взглянуть хоть разок,
вдруг там не то, что терпимо, и надо унять.

Что же мы видим: я просто смотрю на него,
просто смотрю, будто губка, вбираю, как свет.
Скучно, банально, но надо отслеживать: вот
слово сказала ему – получила ответ…
Тонкое счастье, как бронзовый звон позвонков,
чувствовать шеею, видеть сквозь воздух, еще…
О, эта острая, тихая неналюбовь:
не подойдет и не ляжет лицом на плечо,

не прикоснется и прикосновенья не ждет,
вечно пространство меж нею и телом живым,
вечно и время, что брошено камнем в полет,
на ультразвуке небесном заставлено выть.
Только и может, что впитывать, есть сквозь зрачки
и резонировать лирикой, тонкой, как жесть,
и отзываться молчаньем на зовы тоски,
и ничего не иметь, ибо все уже есть,

ибо… И Богу останется только зевать,
глядя на это, и Он ей идею письма
хитро подсунет, чтоб заговорили слова…
Это картину подразнообразит весьма.
…Меж неписьмом и письмом – лишь мгновенье одно,
то, когда в ящик бросаешь: забросил – и не
вынешь уже... Это ВСЕ. Только Богу равно:
главное, происходило чтоб что-нибудь с ней…

И происходит… Она подыхает. Гробов
этих у Бога скопилось довольно внутри.
О, нутряная ты язвина, тихолюбовь,
лучше молчи, не юродствуй, и просто смотри…
Просто смотри, ненавидься, не дай разорвать
струны твои, что сквозь небо до звезд допоют…
И не посмеет Господь полусонно зевать,
чувствуя тихую жуткую силу твою…