Лето в городе словно глупеет. На мягких панелях
Замеченный кот - в египетской что ли истоме,
Рискует не менее ходока по болотам; какой-то малюк на качелях –
Единственный вентилятор; железо нагрето и стонет.
Слышится постинсультный делириум гида,
Зовущего саженцы сквера пройтись до угла к киоску
И там превратиться в пепел; фонтана вялая гидра
До тошноты бледна; и дома отекают подобно воску.
Тринадцатой простынёй обмотавшись, белками вращая,
Кариатида не в силах скрыть исторический герпес
Штукатурок, венозных трещин ручьи; и листва похожа на щавель,
И под ней раскалившийся бычится джип, как божественный Апис.
Женщины не надевают шпилек, глядя на мелкое сито
Гудрона, а из исподнего – лишь лоскуток на резинке,
Подбритый ворс едва прикрывающий; даже у Дюка висит,
Даже когда у дам на ходу вздуваются половинки.
Бомжи или псы доели блох, допили последнюю лужу.
Музей восковых фигур за углом (загляни!) – филиал театрального морга,
Хоть дуют эолы кондишнов… Вылетевшая наружу,
Психея застыла столпом соляным у бывшего военторга.
Давно безразлично, который час и столько в кармане денег.
Лето вконец отупело, и даже реклама баварских сосисок –
В перечне – одновременно интим-молодцов, быстрее деву разденет,
Чем вчерась ещё бодрый дружок, возлежавший на всхолмиях сисек.
Одна только Кариатида, лишившись пары, подруги,
Взятой в посмертный корсет лесов, портик свой подпирает…
Когда я прохожу, белок ея, как шарнир упругий,
Поворачивается, провожая в тень, как в преддверье рая.