Размышляя о причинах и движущих силах литературного процесса,
                                         различные представители литературных и около литературных кругов
                                         зачастую пытаются загнать в красный угол своего толкования литера-
                                         туры самые парадоксальные её изыски: фрейдистские комплексы и
                                         подкожный страх перед неизвестностью, граничащий с гоголевским
                                         смеховым заклятием бесовщины, спасение мира красотой Достоев-
                                         ского и толстовскую подмену морали, булгаковское галюцинирующее
                                         восприятие действительности и сорокинскую шокотерапию от
                                         вечного сна, и каждый последующий, перешагивая предшественников,
                                         отвоёвывает у пространства и вечности всё новые и новые горизонты
                                         недостижимой свободы, которые, как бы спешно мы к ним не
                                         двигались, всё равно остаются лишь горизонтами.
                                                                         (из неопубликованных записок литагента)

     Его нашли на снегу в феврале этого года. Рожденный в неволе и три года готовившийся по специальной программе для жизни в реале, то бишь ареале расселения, самец-панда Сян-Сян был загнан своими дикими сородичами, не выдержав тягот, дарованных волей.

     Поэту Леониду Борозенцеву как будто не грозит подобная судьба. Его трудовая биография совершенна – студент-филолог, механик кинопроката, охранник, сокобан. А музы, как известно, благоволят к обитателям кочегарок, сторожевых будок, кладбищенских смотрительских.

     Леонид Борозенцев - один из основателей винницкой потической группы «Лирики Трансцендента» (трансцендентность с лат. – выход за пределы, перешагивание барьеров). Что сегодня «перешагивает» идеолог новоформативных авторов?

     В «перешагивании», как показывает реальность, не все так просто, как могло бы показаться на первый взгляд. Преодолевшие рубеж 35, считающиеся по недоразумению молодыми, поэты (и наш герой не исключение!) озадачиваются достигнутым, вспоминают о своих разрозненных
публикациях и издают книги, часто заново, можно сказать, что впервые.

     Неудивительно, что в небольшом сборнике «Листополь», изданном не так давно винницким издательством «Континент-Прим», Леонид Борозенцев гальванизирует прежние свои книжки и циклы – «Холодный рубеж», «Время Т», «В лабиринте блуждающих окон», «Без вести опавшие», «Над звуками».

     Кто помнит о них? О нем – участнике «братских могил» типа «Полярник Литературный», «Взмах крыла» и «Маскарад», авторе бисерных самиздатовских книжиц – «По ту сторону прощания» или же «Молчания»? Немудрено, что «Листополь» вышел в серии «Знакомство с автором».

     А там – «симфонический пепел, обрывки картонного дня» на первой странице и «горький чай и пепел сигареты» – на заключительной. В середине же – джентльменский набор поэта, поздно привитого от соловьевско-блоковского символизма: «задумчивые башни», «янтарные крысы», «сестры печали» и «закатный горизонт запретной зоны».

     Серебряные образы, как ракушки на дно гигантского лайнера, налипают, прирастают, образовывая своеобразную броню, но не трогают сердцевины: не выхолащивают её подобно эпигонским паразитированиям. Как бы крепок ни был слой традиционистскоко налёта в лирике Борозенцева, под ним всегда чётко ощущается ровное биение мощных моторов-сердец.

     Как тут не вспомнить обмолвку поэта, что удачными он считает «те стихи, из которых нельзя выбросить ни единого слова так, чтобы не пострадали смысловые оттенки».

    Вспоминается и другое признание: «Музе (тетке ревнивой и строгой) предпочитаю живые влюбленности». Теперь же в послесловии «Листополя» читаем: «Хотелось любви и стабильности – было много и рвано».

     Но именно горючая смесь – любовь врачует Леонида Борозенцева от символистских привязок. И вот «он слышит, как лучи сосет оса», поет осанну городу, «в мерзлость улиц рассыпав свое колдовство». Грязца обыденности смывается любовью, и мы, прозревшие, видим «небес антрацит» и то, как «иконы окон золотит закат». Вострится слух – и «крики чудовищ
в немеркнущем свете» сменяют «талый смех» «и в траве под забором, – архангелов пенье».

     Зацепившись взглядом за строчку «И еще один шаг до сосны», вспоминаешь, что знал когда-то цветаевское:
     

Уж и нрав у меня спокойный!
     Уж и очи мои ясны!
     Отпусти-ка меня, конвойный,
     Прогуляться до той сосны!

     Дальше больше – сосна,
     

«на которой, как в праздник шары,
     Еле слышно
     Колышутся петли…
     Проклятий» –

     отсылает уж к совсем подзабытым из Дж.Р.Р.Толкиена зубчатым многобашенным твердыням, усыпальницам мертвых царей и блуждающим по безмолвным холмам умертвиям.

     Тут-то и прозреваешь, что, оступившись в пропасть товарно-денежных отношений, ты, «как в тростнике заблудившийся окунь», бубнишь неотвязно про себя борозенцевское: «Жду, приобщаюсь к несложному, ложному».

     Здесь и попадаешь в точку сборки поэта: чуткое дремотное выжидание перед броском в неизвестность. Нет, скорее даже не неизвестность, а генетически родную, но никогда не виданную область свободы, в мир, где не давят тощие стены и не липнет к душе чувство одиночества. Подобное «выжидание» напоминает поведение хищника: под внешним спокойствием и вальяжностью вынашивающего точный прыжок к цели, фиксирующего тонким слухом и острым зрением малейшие изменения в окружающем пространстве.

     Именно здесь приходит осознание того, что стихи Борозенцева – не что иное, как точный слепок закатной тени, бегущей к нашим ногам от самой дальней точки «распахнутого горизонта», и говорят о нас, нашем времени больше, нежели мы сами, косноязыкие и загнанные жизнью, похлеще китайской панды по имени Сян-Сян.

                                                                                                           

[email protected]