Помню, Владимир Пучков несколько лет назад прочел мне свою новую поэму «Переход» (жанр, правда, был обозначен как киноповесть) и заметил:
– Тут надо еще по прилагательным пройтись...
А прилагательные и в этом, первом, варианте были превосходны. И дело не только в них. Слова у поэта крепко сцеплены одно с другим. Есть строчки, которые тут же хочется прочесть вслух: «Сгусток бессонниц, угластые тени у глаз...», об офорте: «Игра иглы и голой глади», о метро: «будто конвейер, людей выдыхает дыра, прачечным паром клубясь у тебя за плечом». Звезда у него «бьётся в падучей». Метро переходит в подземный раскоп. Листва и дождь объединены «сводным лепетом».
* Но замедлим у прилагательных. У поэта цепкий, ухватистый глаз (речь не только о «Переходе»). «Ванильный настоянный быт», «подмороженный март», «кофейни тропический запах». Иногда прилагательное превращается в существительное, но это не ослабляет, а лишь напрягает поэтическую речь:

...И почти невесомо висели
над водой чернобривцы-шмели.

Скажите живописней!
Я давно не встречал такой упрямой, такой плотной интонации. Поэзия последних лет – что в столицах, что в провинции – стала эстрадно-рыночной: интонация для неё слишком большая роскошь! А тут, например, реплика, обращенная к женщине:

Ты – не простившая меня,
ты – обращённая ко мне.

Попробуйте прочесть это вялым бесполым голосом. Тщетные усилия! В этом смысле (интонационном) давно пленила меня пучковская «Отмель». По-моему, это одно из лучших стихотворений русской поэзии (во всяком случае, последнего десятилетия). Привожу его целиком:

Утром лежишь, золотая от сна,
свежая, нежная...
Ты мне насквозь, до песчинки, ясна,
отмель прибрежная.
Илом летучим вспухают следы,
стайка щекочется.
Завтра достигну глубокой воды,
нынче – не хочется.
Чиркнет пунктиром по глади голыш...
Хоть бы не отняли
чуткую пустошь, слепящую тишь
утренней отмели!..

Когда-то я легкомысленно попрекал своего младшего друга в том, что он пишет мало. Только теперь я понял, что поэзию такого лирического напряжения на поток не поставишь.
* Я запланировал в литобъединении «Рефлектор» занятие «Инъекция метафоры» (по книге В.Пучкова «Вечерний чай»). А что пучковские прилагательные как не метафоры с их укольным (сейчас бы сказали – прикольным) эффектом?
И опять они не дают покоя глазу: «лоснятся баклажанным лаком закрылки жаркого жука» (не говорю уже о том, как жужжит эта строчка). О древних казацких люльках, выброшенных на берег: «носогрейная глина», «омут штопорной тяги», «преисподняя вода»… «обесточенные губы» охладевших любовников... Поймут ли студийцы истоки моего восторга? В пору, когда литература довольствуется уличной языковой жвачкой, пробавляется жэковским мусором, хламом бесхозных скверов? Поэзия земляка перекликается с «новой», как её принято называть, прозой В.Катаева. Жаль, что Валентин Петрович, великий властелин метафор, никогда уже по-одесски оценочно не цокнет языком, радуясь, что слово ещё живёт. Агонизирует, но и живёт ведь!
* В.Пучков – последний из могикан, кому удаются поэмы. Как правило, то, что у нас называют поэмой, – всего лишь растянутые стихи с едва намеченным сюжетом, анемичными героями и выспренной риторикой. Я уже упоминал «Переход». Загадочная вещь. Главы ее монтируются, как эпизоды в фильме. Герой поэмы (в детстве детдомовец), майор и летчик-ас, комиссованный после аварии самолета в 35 лет. В конце концов, он вынужден стать инструктором по гражданской обороне. В поэме точно помечена атмосфера времени Афгана и Чернобыля. Поэма прослоена балладами, «зонгами», но главным образом - фиалками. Они – и весна, и вопросительный знак природы, и метка от госпитального шприца (перечитывал «Переход» в кардиологии, под капельницей. В одной руке – игла, в другой – книжка Пучкова. Когда сестра после процедуры выдернула иглу из вены, я взглянул на цвет метки – точно, фиалковый!). Этим цветом мечены и мигалки милицейской машины, и тление рентгеновской лампы... Цвет становится действующим лицом, ведет сюжет, манит за собой, тревожит, утешает.
* Рифма – поводырь мысли. «Любовь-кровь» не потому плохо, что примелькалось, а потому, что залапанная рифма тянет за собой залапанную мысль. В.Пучков дарит нам россыпь весёлых неожиданных созвучий: «коварней – кавярней», «дремотном – ремонтом», «солёный – салоны», «нектара – кентавра», «перепорченном – перепончатым», «не смешно лишь – несмышлёныш». Дерзки и почти скандальны его диссонансные рифмы: «обочины – обучены», «исхожены – из хижины», «росинок – рисунок», «неготовом – негативом». Цветаева как-то сказала: «Поэта далеко заводит речь». Рифма заводит еще дальше.
* В поэзии Пучкова много нашего причерноморского края. Все мы живем на этой земле, но только он расслышал здесь «акации южный акцент», увидел в ночи «инфракрасное марево дыни, перечеркнутой стеблем сухим», берег, обросший, как ракушками, «чешуей перевернутых лодок». Приметил, что «тополя покрыты именами перекрестков наших и годов», ненароком углядел на кинбурнском прибрежном песочке «сквозь перья осоки», что «тела отпускных горожанок назойливо светят укромной своей белизной». Живём на одной земле, но поэт расслышал, увидел, приметил, а мы – прошли мимо. Слепые и глухие!
* Свободное от работы время В.Пучков отдаёт поэзии, а несвободное – «Вечернему Николаеву», газете, которую редактирует вот уже десять лет. О, я хорошо знаю тщету газетного листа! Несколько лет не заре туманной зрелости я сотрудничал с николаевской молодёжной газетой. Газета обладает всеми качествами вампира. Разве что вместо крови высасывает из тебя строки, строки, строки... Чуть не ежедневно. Исполкомовские совещания, депутатские склоки, городские проблемы, рыночные страсти, обиженные старики, юбилеи, школы, сенсации... Когда видишь заслуженного журналиста Украины, депутата горсовета В.Ю.Пучкова, отрешенно вперившегося в дисплей компьютера, невольно задаешься мыслью: как же всё это в нём соединяется – газетная, живущая одним днем, публицистика и тонкая вязь лирического стихотворения? Как ему удается злобу дня превратить в доброту дня, чтобы, не колеблясь, воскликнуть: «Видимо-невидимо на земле добра!»