22 мая 2012 года умер Юра Крыжановский. Ушел человек, суть которого выражается тремя словами: «Поэт от Бога».
Писал, как жил, и жил, как писал: «Но вам не дано попасть в мой самый последний ряд».
Человек, не терпевший бездарности и мелочности во всем. Человек, чьи тексты понятны и академикам, и дворникам. Последний из могикан в большой, кровной, не «деланной» в онлайне, безоговорочной Поэзии. Враги его боялись, друзья боготворили, чужие отшатывались, незнакомые тянулись. Я – любила и люблю без прошедшего времени.
Пока вы его помните – он с нами: « И силен, и в стократ опасен».
Прости меня, Господи. Прости меня, мой Юрка. «Мы – Одно».

Мой Юрка:
Три года. Семь месяцев. Двенадцать дней.

День последний. 24 мая 2012 года.

Запомнилось крапива. Очень много крапивы между могилами.  Могилы – с разной энергетикой: есть темные, есть светлые.  Выбрала самый серебряный крест. Могила вполне легкая, чужая. Вспомнила: серебро – его цвет. Наш цвет. Оба предпочитаем в одежде черное с серебром. Здесь лавка, надо переждать, пока они над ним говорят эти самые добрые, никому не нужные слова. Мне туда – нельзя. Страх не при чем: неужели есть еще что-то, что способно меня испугать? Мне просто туда нельзя – не велено. Вечный андеграунд любви в небоскребе семейного окружения. Мы всегда предпочитали подвалы. Он любил мой текст «Наши подвалы пахнут подпольным Богом», ему писанный, ему читанный в нашем кафе из стеклянных стен, где были перебиты стопки коньяка и вылит томатный сок на лысину… Отвлекаюсь, начинаю расквашиваться. На себя отвлекаться нельзя. Больше нельзя. Я как «Я» уже не имею никакого смысла.
Итак, крапива. Все время лезет на ум это «слово», как будто очерчивая крапиву, еще можно сохранить каркас мира. Заказываю Сорокоуст. У священника недоуменное лицо: я забыла бросить купюру за свечку. Читаю в купол «Давай побежим по крышам». Легче. Случайно узнаю, что сегодня – Вознесение Господне… «Когда перебродят эмоции, / Когда обуздается плоть, / Когда я устану бороться, / Меня призовет Господь» - ты не любил читать этот текст, как я ни просила. Поэтому я и здесь не привожу его полностью. Какая, нафиг, смерть? Ты – жив. Я опять выполняю все твои просьбы. Так было, есть и будет всегда.

День первый, 12 октября 2008 года.

Студия Андрея Грязова. Графоман читает свой стих в стиле «В саду светила полная луна». Всеобщая кома. Извечный вопрос: «Кто хочет высказаться?». И, вот, рубанком по томному девичьему молчанию из-за угла раздается пьяный бас:
– Говно.
Шуршание. Шелушение. Меня захватывает обаяние его правоты. Последующие два часа ощущаю его глаза на своей спине. Лица пока не вижу. Все решило слово «говно».  Нарочно стаскиваю куртку, отбрасываю на спину тогдашнюю (до пострига) гриву. Срабатывает.
– Девушка! Дайте ваш текст, где написано «сдохла цезура Сократа».
Небрежно брошенная визитка маргинала с Пегасом и надписью «Свободный художник», которая впоследствии станет символом нашей «Александрии-208».

День второй, 13 октября 2008 года.

Парк Шевченко. Солнце. Сижу на лавочке с подругой. Надела ту же одежду: черная бархатная куртка, синяя юбка, полосатые черно-синие гетры. Тайно надеюсь на встречу, боясь менять понравившийся ему стиль. Вдыхаю октябрь, пишу об этом жуткий юношеский стих, который никому не покажу. Первый стих – ему. Звонок.
– Привет. Ты сейчас где?
– Идем на кинофильм «Адмирал» с подружкой.
– Когда кончается? Я приеду.
– Не  надо, мне пора будет домой. Я смогу побыть с тобой только до девяти часов.
– Почему так рано? (сдержанное ржание).

Первый год: с 14 октября 2008 по 29 ноября 2009.

Непрерывные телефонные разговоры. Как правило, пьяные. Страх – и почти с самого начала – чувство смерти. Описать это сочетание страсти и смерти не может даже Маркес.  Оно тянулось за ним, как шлейф, и я сейчас не мистифицирую.
В процессе телефонной вереницы узнается то, о чем вы  любите писать в официальных некрологах. Я составила ему этот пресс-релиз, чтобы всем было понятно, что этот циник, скандалист, маргинал и буян – один из ведущих эстетиков новой поэтики. Он делает двойной код высокого и низкого, становясь родным и профессорам, и дворникам. Его узнавали на улицах, я ревновала к  славе, он стимулировал, воспитывая меня как профессионала. Сам того не осознавая, он делал добротный постмодерн на фундаментальной классике. Я в свое время собрала все фрагменты со всех сайтов и вышло так: «Юрий Крыжановский – известный киевский поэт, один из основоположников направления «КОНТРКУЛЬТУРА». По образованию – филолог, учитель русского языка и литературы. Родился в 1960 году в Киеве. По восточному календарю это год - год металлической крысы – крысы, которая не взирая ни на что идет к своей цели, что несомненно прослеживается в творчества неутомимого «Крыжана», как называют его друзья. В конце 80-х объездил «стопом» практически весь Советский Союз. Первая публикация в самиздатовском альманахе «Бумеранг». – СПБ 1992. Неоднократно публиковался в журналах «Ренессанс», «Современный Ренессанс» (с 1992-го по 2005), «Твоё Время», «Время Z», в газете «Поэт и современник», а так же во многих периодических изданиях Украины и России. Скандальный поэтический сборник «Страна Беломория», изданный издательством «Экономика и право», увидел свет в 2003 году. Второй сборник «Виночерпий» (КМЦ «Поэзия», 2007 год) разошелся, после появления, в течении нескольких месяцев. Лауреат международных фестивалей: «Пушкинское кольцо» (Канев-Черкассы), «Подкова пегаса» (Винница), «Каштановый дом» (Киев), «Малахитовый носорог» (Винница», «Гриновский фестиваль» (Одесса)и многих других».
Это было написано уже после первого года, когда началась наша фестивальная лихорадка с кочевьями, коньяком, любовью, драками, текстами – и Господом Богом.  
Вторая половина года была наполнена борьбой с алкоголизмом. Надо сказать, он заразен: пока борешься, подхватываешь.
К вопросу о воспитании. Я была его учеником. Очень злобным, непокорным, не принимающим факт ученичества.  Дрессировка декламации. Постановка композиции текста. Оттачивание легкой рифмы. Все его тайны гениальной ясности передавались отнюдь не с поцелуями. Очень жесткая критика меня. Очень сильное мое желание сделать так, как надо. Все это – до эпидемии птичьего гриппа.
Птичий грипп. Вынужденные каникулы. Город вымер. Ощущение непрерывных сумерек. Он ржет над моей марлевой повязкой. Продолжаем ходить в его кафе «Ольжин двор», что на БЖ – богемной точке Киева в районе города Владимира и Ярослава. Древняя гора Поскотенка становится слишком сырой. Находим гостиницу «Александрия», номер 208. Опять предчувствие смерти. Почему-то думалось, что подхватим инфекцию.
И вдруг – чудо. Мы – финалисты «Пушкинской осени в Одессе». Первое впечатление от его любимого города, который он мне подарил: очень много солнца – и нет никаких повязок. Ланжероновский музей скульптур. Наша первая съемная квартира. Над кроватью – китчевая голая баба. Очень много смеемся. Абсолютный свет.

Второй год: с 30 ноября 2009 по 28 августа 2010.

Возвращаемся в столицу. Начинается жизнь. Жизнь – это промежутки между работой, семьей и бытом. В этих промежутках умещаются: города, автобусы, гостиницы и поэзия. Приправа: алкоголь, ссоры, маты, обиды. ужасно быстрое их забывание – и невыносимое по своей болевой насыщенности после-обидное счастье.
Жизнь качнулась, когда после очень тяжелого Канева (фестиваль «Пушкинское кольцо», наше третье место с двумястами гривнами на двоих) умирает Кленище. Его соратник и оппонент. Мой далекий друг, вызывающий нечто вроде пугливого восхищения. Едем на Гриновский фест. Первое наше купание в море. Я не купалась в нем с шести лет.

Третий год: с 29 августа 2010 года по 29 января 2012.

Я тебя очень люблю. По мере укрепления любви возрастают скандалы. Нас рвет.
Я – благодаря тебе – состоялась. Ты абсолютно прав. С твоей помощью я вошла в большую поэзию, как ты сказал, «ворвалась в нее со скандалом», – и меня отсюда уже не вытравить.
Прости меня за глупости.
Мы делаем «Палату без номера». Доктор, сыгранный тобой, - лучшее достижение арт-практики. Написана твоя «Дульсинея».
29 января 2012 – защита моей докторской. Я написала очень слабую докторскую, потому что умудрилась академическую философию превратить в рамку для своей поэзии. Им понравилось. Но я здесь – не при чем. Ты гордишься – это самое главное. Ржешь: «Доктор, гребаный в рот», –  так меня никто не называл и уже не назовет.  Ты – лучшее, что есть на этой земле. В десять вечера ты подхватываешь меня полумертвую от усталости в метро и ведешь в кафе «Купидон». Коньяка уже очень мало. У тебя кончаются силы.
Я утыкаюсь в грудь.

Наши другие месяцы.

Болезнь подступила в начале февраля. Болезнь запомнила как свою непрерывную истерию в тоске по тебе. Очень много пью. Делаю непростительные глупости. Об остальном писать – пока не могу.
Одно обидно – у тебя все-таки не было рака.
Мы по-прежнему хотим улететь во Львов. Мы там не были.
Юра, я собираюсь с тобой  во Львов сейчас. «Умер» - это не слово.
Некоторые из пяти тысяч смс до 22 мая я стерла, дура.
22 мая 2012 года я умерла.

День первый. 24 мая 2012 года.

Марина извлекает меня из крапивы. Я вцепляюсь в ее руку, как когда-то вцеплялась в твою. Фишка в том, что я всегда и везде могла достать тебя. Теперь ты убежал так далеко, что задача усложнилась. Впрочем, для меня нет ничего невозможного.
Выхожу с кладбища, как после венчания. Как я доставала тебя этим бабьим требованием свадьбы!.. Люди, я – больше не свободна. Поздравьте меня. У меня есть – мой единственный.
Дело – за моим сроком. Сокращаю его с умом, чтобы все успеть.
У меня просьба к вам не писать мне никаких слов.

Некоторые тексты Юры (потом – будет больше)


***

Боль, зажатая в кулаке.
Фига, слепленная в кармане.
Утопили меня в реке,
А я вынырнул в океане.

Там, где рядом полно акул,
Только проку нет в горьком мясе.
Вы подумали: «Утонул», -
А я жив и вдвойне опасен.

Сколько раз я команду «Пли!»
Слышал в прошлом и настоящем
И выскальзывал из петли
Хитрым, скользким ужом скользящим.

Сколько раз вы, сожрав огнем,
Все, что дорого мне, разрушив,
Темной ночью и светлым днем
Взять хотели не тело – душу.

Смыслу здравому вопреки,
Где закат так кроваво-красен,
Поселюсь я у той реки
И силен, и в стократ опасен.


***

Зарядил теплый дождик.
Я, как в детстве, – по лужам.
Я – свободный художник,
И никто мне не нужен.

Не чужой и не близкий,
Никому не понятный,
Я, как будто в химчистке,
Вывожу ваши пятна.

Разгребаю коросту,
Вашу накипь на душах.
Вы не парьтесь, все просто:
Я шагаю по лужам.

***

Блажен кто верует и ищет
Ах, как церквушки хороши.
Опять у Фроловского нищий
С утра нажрался от души.

Он не виновен, что бухает
И выглядит не по годам.
А мне на водку не хватает,
Но всё же я ему подам.


ЛОШАДЬ В ПАЛЬТО
Опять ты наехала, девочка: "Не ночевал!".
Где ночь я провёл — неизвестно и, главное, как.
Да только к утру в моей памяти полный провал,
А днём, если что-нибудь делаю — вовсе не так.
Глупышка! Ты снова заладила: "Кто она, кто?".
Чего, наконец, в этой жизни я, грешный, хочу?
Откуда я знаю? Наверное — лошадь в пальто.
Наверное, с нею я скоро совсем улечу.
Ах, если б ты знала, как это кайфово: в ночи,
Когда распирают стихи и спешишь в никуда,
Лететь по Подолу, подземные слыша ключи.
От запаха лип, от луны со мной просто беда!
Ах, если б ты знала, как это бывает в бреду,
Когда до рассвета любовницей стонет строка.
Ты с нею в Раю, и ты с нею, конечно, в Аду.
Ты с нею! И, кажется, это уже на века!
Опять ты наехала, девочка: "Кто она, кто?"
Откуда я знаю? Наверное — лошадь в пальто.
***
                      Свете Петровской

Яркий свет кусочком луча
В щель мышиную льётся плавно.
Как ладонь твоя горяча!
Мне уже не забыть о главном:
Кто сидел надо мной в ночи,
Кто молитвы шептал, сгорая,
Затуманенный воск свечи
Плакал, медленно умирая.
Ты, Сестра, торопись, не жди,
Дай глоток, я с избытком выпью.
Перламутровые дожди
Заблестят чешуёю рыбьей.
В разноцветий закружат,
Пронесутся, тоску развеяв…
Что же губы твои дрожат,
Молодая, шальная фея?
И наступит в душе покой,
Быть она перестанет вздорной.
Ты, Сестра, прикоснись рукой
К голове моей непокорной.

Оранжевое море

Где-то плещется оранжевое море.
Там резвятся фиолетовые рыбки;
Но известный нам философ и историк
Не о том поведал морю по ошибке.

Видно, пыхнул он нехилую затяжку
И забыл рулон пергаментного свитка.
Вместо свитка взяв эгейского баклажку,
Он задумался под шелест эвкалипта.

Не оставил и туманные наброски.
Сколько радости, печали, сколько горя!
Мне приснился удивительнейший остров.
И философ. И оранжевое море.

***
Обновление ночи.
Невесомость души
Я хочу тебя, очень,
Только ты не спеши.

Та, что бредит у стенки,
Дышит так, что держись;
Развернула коленки,
Поднимается жизнь!..

И летаю я между
Вас двоих до сих пор –
Весь прозрачный и нежный,
Как китайский фарфор.

***

Мы с тобой тогда еще в век дальний
Пропитались запахом баталий.
Разбивая головы о камни,
Над рекой по радуге летали.

И, друг друга впитывая души,
Посреди обугленных развалин
Создавали… А затем, разрушив,
В сотый раз по новой создавали.

А когда на собственной могиле
Расставляли точки с запятыми, –
Я не знаю, кем тогда мы были,
Но уверен, – точно не святыми.

Мы с тобой увидимся не скоро:
Растопить не просто нашу льдину…
До чего ж причудливы узоры
Этих тел сплетенных воедино!

***

Под Останкинской башнею
Кто-то хвастает ролексом,
Ну а я дня вчерашнего
Отправляюсь на поиски.

Ухожу в свое прошлое,
Где хотелось так неба нам,
Там трава придорожная
Под запретами не была.

Там друг другу мы верили
Клятвы там не нарушили
Были с чистыми перьями
И открытыми душами.

А сегодня, запаренный
Вашим долбанным бизнесом,
Весь в стихах и сценариях,
Будто вышедший из лесу,

В дебри вашего города:
Здесь вы все озабочены.
Здесь таращатся вороны
В диск луны позолоченный.

Здесь и взлет, и падение,
И сквозная уборная,
А по трупам хождения
Здесь считается нормою.

Пусть и скользко, и суетно,
Только самое важное
И вернется, и сбудется,
И воздастся здесь каждому.


***

В какой больнице: Павловской,
Кирилловской, Дрогобыжской –
Меня ждет Бениславская
Испуганным воробышком?

Пускай она не первая
И никому не ведома,
Зато, как псина верная,
Вослед мне смотрит преданно.

И за одно мгновение,
Пусть верится – не верится,
Но на могиле гения
Наверняка застрелится.


Собор Святого ЮрА

Глазами сказать без слов:
«Родная, уже пора!
Давай улетим во Львов,
В собор Святого ЮрА».

Бурлит, закипая, мозг,
И раны внутри сочат,
И плавится нитью воск,
А ты, – как моя свеча.

А ты, – как моя судьба.
Мой вопль. Мой стон. Мой крик.
Губами коснешься лба,
Быть может, в последний миг.

И Образ поверх голов.
Страшит за спиной дыра…
Давай улетим во Львов,
В собор Святого ЮрА.


Карлик
                        Евгении Бильченко

Снова – лекарства, тампоны из марли,
А на разбитую морду – компрессы.
Ожесточенный завистливый карлик
Смотрит на нас со своим интересом.

Это обычные наши разборки.
Карлик злорадствует, редкая гнида.
Очень доволен: на мягкой подкорке
Все отложилось: и боль, и обиды.

Жалкий пигмей, мой вампир, мой Иуда,
Исподтишка корчит мерзкие рожи.
Он за спиной что-то мутит, паскуда…
Женька, давай мы его уничтожим!


***
  А кто-то роняет нам вслед: «Богема,
Гнездилище глупости и бахвальства»…
                                       Евгения Бильченко

Говорите, уроды мы, –
Тоже мне новости!
Констатация факта, –
Увы, неприятная.
Потерялась лет сто назад
Девственность Совести,
Ну, а Вера и Честь
Так заляпаны пятнами,

Что уже не отмыться…
И ваши старания
Разукрасить эпоху
Гламурными красками –
Очевидно напрасны,
А мы – между гранями,
Как всегда балансируем,
Правда, под масками.

Знаю точно: мой стих
Вы зажрете хот-догами
И запьете коктейлями
Сплетен и пошлостей.
В лучшем случае нас
Нас назовете убогими –
Нет лекарств ни от жлобства,
Ни от толстокожести.

Говорите, уроды мы, –
Чистыми водами,
Ручейками журчащими
Реем – не стелемся.
Иногда вам так хочется
С нами, уродами,
Отвести свою душу…
Ну, что ж… Мы поделимся.
                             Июль, 2011 г.

По крышам

-1-

Давай побежим по крышам
Кормить голубей и кошек,
А после нырнем повыше,
В бездонное небо… Может,

Нас ждут там шальные звезды,
Гостей голубой планеты…
Решайся. Еще не поздно:
Я выиграл два билета.

-2-

Ты не бойся. Я буду рядом.
Никому не дадим проститься.
Мы наденем с тобой наряды,
Мы шагнем прямо в небо, к птицам,

Мы обуем с тобой сандалии,
Мы одним станем телом в теле…
Им покажется: мы упали.
Идиоты! А мы взлетели.



Дульсинея

Я от водки не опьянею:
Все никак не могу напиться.
Здравствуй, девочка, Дульсинея,
Я – твой верный отважный рыцарь.

Я похерил режим постельный.
Пусть живу на земле лет двести,
Абстрагироваться от мельниц
Не умел и не мог, хоть тресни.

Тяжелели мои доспехи.
Знаешь, сколько загнал коней я?
Как устал от обид и смеха?
Здравствуй, девочка, Дульсинея.

Ты приходишь в халате белом.
Лучик солнца в шприце теплится.
Боль. Полет. И обмякло тело,
Растворились в тумане лица.

Как писал ваш поэт известный,
Мой сосед по палате острой,
Я – чужой здесь. Мне с вами тесно.
Отвезите меня на остров!

Последний ряд

Жру водку и пью вино.
Бодун – уже не бодун.
Я ваше смотрю Кино –
В последнем сижу ряду.

Экран, где пестрит вранье.
Вещает ведьмак беду.
Над падалью – воронье…
В последнем сижу ряду.

Воистину, не секрет:
Мы в разных живем рядах.
Последний – всегда запрет,
А в первом таится страх.

Последний – и есть оплот:
Миг трезвости. Боль. Таран…
Я – именно тот пилот,
Кто врежется в ваш экран!

Плюю на любую власть.
Казните сто раз подряд.
Но вам не дано попасть
В мой самый последний ряд.