Первое, что замечаешь в стихах Марины – острая страстность. В каждой строке словно пульсирует, бьётся тонкой жилкой напряженный нерв. Бьется на грани надрыва. Часто в этом надрыве есть оттенок страха («мне каждый раз все страшней»), словно грозит уничтожение, словно всё происходит в последние секунды под ищущим прицелом, когда слова и чувства спрессованы в краткий миг, а время стремительно утекает, и уже не приходится выбирать, а важно успеть выплеснуть. Или когда никто не слушает, а нужно докричаться.
Этот творческий настрой (сказал бы «дискурс», да опостылела иностранщина), это состояние ищущей души можно бы, наверное, назвать максимализмом чувства. В нем если признание – то горячечное, если суждение – то непримиримое, если вдох – то взахлеб, если покой – то мертвый, если рывок – то отчаянный, если взгляд – то пронизывающий, если образ – то запредельный, если любовь-ненависть – то жадная и неистовая. Чувство работает на пределе, до эпатажа, до шокирующего натурализма («хорошо бы – головой о стену и – лицо размазать не спеша»).
Ткань стиха – чаще всего судорожная, стихийная, трепещущая раскрытой раной, презирающая всякую упорядоченность и рассудочность холодного ума. Но вместе с тем ощущаешь, что эта стихийность, словно тыльная основа ковра, скрывает неочевидное, содержит скрытый узор, для проникновения в который просто нужен взгляд с иной, непривычной стороны. И, если ты не можешь или не хочешь его увидеть, то причина в тебе самом, в твоем неумении оторвать зад от своего, насиженного.
Ощущаешь, что это женское начало в его самой концентрированной форме, в его крайней алогичности, где интуиция, чувство и прямое знание стоят выше разума. Это истовая смятенность, в которой, всё же, дышит внутренняя гармония – ломкая, принципиально неупорядоченная гармония, не стремящаяся к скучной законченности и отрицающая её. В её горячечных признаниях теряешься и блуждаешь, словно в диком разнотравье, иной раз натыкаясь на колючие кусты таких образов («хрипы птиц соскребают с небес полусгнившие звезды»), которые душа не принимает: опасливо нюхает, как неразбавленный спирт, и шарахается в сторону.
Но намного чаще находит яркое и настоящее («медленномедленномедленно сщемит», «дожделивей дождя», «покатом, рокотом, роскатом жадным», «кричат, размахивая ртом», «свежеранную бересту», «палево пеплежевики», «такие зернят мироскание на пряжки Млечных поясов»), обострённо зримое за счет страстного словообразования (то бишь «неологизмов», кому так понятней) и уверенной, жертвенной образности.
Она во все впечатления вкладывает страсть и именно через страсть устремлена. Куда устремлена? Вообще всегда, когда начинаешь читать стихи, «служба внутренней безопасности» мгновенно обшаривает осознанное и бессознательное, явное и неявное в них, и её главный вопрос – поэт ищет или подает себя? Моя служба с первых же услышанных строк подтвердила, что Марина ищет, отчаянно ищет. Но причина этого отчаяния сокрыта, о ней можно только догадываться.
Мне нравится фраза Сарояна о том, что писатель как бы пишет бесконечное письмо другу. Понятно, что такое письмо немыслимо без предельной искренности, страстности и таланта. Все это у Марины есть. Несомненная новизна, богатство языковых средств, глубокий и самобытный вкус, честность, острая метафоричность – все это убеждает, что она сильный и глубокий поэт. Очень надеюсь, что эта её новая книга найдет новых читателей и горячих почитателей её таланта.

Сергей Игнатов