Полуденное солнце брызгами
дробится на домах заброшенных.
И фонари дорогой призрачной
уводят в прошлое прохожих.

И сквозняки в подгнивших ставенках
обуздываются гардинами.
Льняные скатерти и чайники
и блюдца с ломтиками дынными

в открытых окнах. Двери булочных,
пролетки, банты, листьев лёт.
На расписном карнизе лубочном
пушистый белобокий кот.

Под сень его густого меха
сошлись сундучные на сходку:
-- Который год? – Начало века.
-- Который час? – Конец эпохи.

А вдоль дорог рябины-панночки
к прохожим алью ягод ластятся
и синеглазые мещаночки
торгуют жаренным арахисом.

И август, длинный и нескладный,
в сиянье ивовое прячется.
Который раз звонит в парадное
и слышит: «Барышня-с на даче».

Который раз мечтает, рыжий,
на балюстраде, мхом поросшей.
Но фонари дорогой призрачной
ему нашептывают прошлое.

И видит: ярмарка картонная.
Снуют цыганки с вещим видом.
И полоумная ребенка
качает: «Фрида, Фрида, Фрида…»

Что это – имя? заклинание?
зачем зрачки на щеки вытекли?
Бежать
       – хватило бы дыхания! –
чтоб этого лица не видеть.

Услышать звон веселых конок
и клики площадей белесых…
Что тяготит ее – ребенок?
платок? полуденное солнце?

Звенят в тиши ночные стрелки,
им вторят ленточки и полки:
-- Который год? – Начало века.
-- Который час? – Конец эпохи.

Снега, снега – от крови ржавые,
снега, снега, снега густые
метут и мчатся как составы
вдоль искореженной России.

Шипят, шипят в каптерках чайники,
мелькают станции разбитые.
Стучат колеса: «Таня… Танечка…
Танюша… Фрида, Фрида, Фрида».

И мечутся в разъездах точечных
и рвутся в даль полуразмытую
еще несбывшимися строчками
и голосами позабытыми.