В туман – да ещё такой, что не видно разметки,
учёсывала надежда моя. Из Мекки.
Купированная, как дембельская собака,
но знающая: другого приюта нет.
Посадочная полоса кое-как размёрзлась,
асфальт показал облакам свой почтенный возраст –
куда приземляться, помимо этого шлака?
Не приземлилась. Размазалась в едкой хне.

Мост аж до туч конструкциями сварными.
Хватит небось буревестничать на Гольфстриме!
Там с корабля на ближний авиалайнер
страстно и без барьеров летел сигнал,
но – каждый сам по себе: что прикид, что чувства
кем нарисованы, тем и безмерно чтутся.
Здесь, под приливом фирна, ещё прохладней,
только свою надежду я распознал.

Вот она, словно в шприц, вливается в колбу
дорожной артерии там, где не пасся голубь
и Спортнадзор не затевал марафонов,
даже когда здесь солнце бьёт по глазам.
Ты тротуар тут видишь? А я не вижу.
Въелись отдельные искры в промозглую жижу –
да, я надеялся. На интеллект муфлонов.
Эта пучина мне теперь – как бальзам.

Помнит субстанция века: была ещё вера
в слабость колёс, в могущество орнитоптера.
Физика хрупкую лирику победила –
вон они, пёрышки. Мирно плывут в океан.
Ты умираешь после стихий и религий,
Надька Мерзлячкина, плод бреда сивой ослихи.
После земной и космической холодины,
после оправданных скрепами христиан –

так что не плачь, бумажный аэроплан!