Ночью шторм лютовал,
утром блики гуляют, как тюльки.
На зализанной отмели
дремлют казацкие люльки.

Их лиман отдает
после каждого шторма как плату,
их придонные струи
выносят под каждую хату -
носогрейная глина,
черепье, пустышки, бирюльки...
Я иду по воде,
собираю казацкие люльки.

По сыпучей лагуне,
по дну, что пружинит, как сито,
по жаровне шипучей,
в которую влаги налито,
по  Кинбурнской косе,
по ее мелководному краю -
после шторма обломки
погасших веков собираю.

Слепки вздохов глубинных,
чудные сопелки-кривульки -
на лоснящейся отмели
млеют казацкие люльки.

Сколько было по свету
сражений, и сечей, и рубок -
тут осело оно,
переметное кладбище трубок.
Может, выше:
в излучинах Буга, Днепра да Ингула -
дым прокуренных легких
воронка столетий втянула?
Водяной мертвовод,
чье туннельное верткое тело
сквозь эпохи прошло -
вырываясь из рук, просвистело!..
Омут штопорной тяги.
Бегущий виток мясорубки:
раз! - и нет никого.
Только ил набивается в трубки.

Нескончаемый брод...
Примеряю на ощупь следы,
из которых растут
родники преисподней воды.
Где ты, время взрывное?
Твой выброс песками притушен.
Мертвой зыбью стоит
безголосый эоловый вой...
Лишь торчат чубуки -
перископы, свистульки отдушин,
и прилив набухает
над кромкою береговой.