***
сводки с фронтов необъявленной, в спальном районе воруя
мокрых решеток латунь, рисовала дыру я
в белом кругу, где должно было солнце. с вещами на выход.
пульт выжимали, пока весь пустырник не выпит,
и отправлялись, кляня сей народец блажной,
спать на дороге, где линии нету сплошной.
так переедут тебя на своем БТР-е,
ибо воздастся ведь каждому точно по вере.
пламенем синим горя над сухою соломой,
станешь дымком, чепухою, бесследно несомой,
ибо слова никого не убьют во плоти,
так что немного еще в темноте посвети.
***
и вот он – кровавый вторник. поджег, как огнепоклонник,
кирпичики – Дом Профсоюзов, Дворец Советов.
свободу нельзя узнать, предательства не отведав.
разве не эта страна хранила тебя на своей груди,
а теперь холодна, так что на градусник не смотри.
кто-то веревку вьет уже для попа Гапона,
кто-то колеса льет для пломбированного вагона,
кто-то страницы рвет – любисток, барвинок,
чтобы вышел новый венок из их половинок
и сплетение словес на кухонной латыни,
чтобы никто не прочел этот шифр отныне.
так, сожжена под фундамент, она тебя не согрела.
тычешься глупым кутенком в ее холодное тело.
«И да воскреснет Бог», - твердит весь день телевизор,
и витаминный сироп несут тебе после криза,
а на проезжей рука с плетеным браслетом.
будет подмога, сейчас подтянутся следом.
***
революция требует жертв, и не будут стрелять по колесам,
и добродушным беспечным смешным малороссом
в смушковой шапке куда отправляться за славой,
если заря здесь всегда остается кровавой.
эта картинка ложится так мирно на быт и раденья,
чтобы не каждый дожил бы здесь до воскресенья,
браузер чтобы завис на последней закладке.
что до страны, где всегда на сенсации падки –
так у нее для тебя нет ответа, смирись.
эту страницу пустую дала, и на жизнь
этой страницы хватить бы могло, окропили
кровью чужой договор, отказаться не в силе
от предложения. станешь бегущей строкой.
воля сметает всё то, что здесь было покой.
***
в Михайловском златоверхом, если судить по огрехам
изображенья в твоем мониторе, где нет виноватых в споре
так же, как правых, но кто-то ведь льет эту воду
смерти на мельницу, карты печатает кто-то
с маленькой точкой, в которой сойдутся шутя
силы истории, класс выпускной, и хотя
еле экзамены сдал, прочитал по шпаргалке,
плоти живой для создания смысла не жалко –
вот эти сноски, и сколько там нас миллионов,
мест не останется, если сольется колонна
из-под Житомира с той – ну ты видел, их много.
разве бессмертия нужно просить нам у Бога
вместо бесстрашия. от колокольного звона
окна дрожат, и земля просыпается сонно,
колой затопит метро и холодным узваром.
по кинолентам учился прощению старым.
в Михайловском златоверхом красным залился смехом
с утра, пока внуки их шли пешком на работу,
пересчитал по биркам на пальцах кто-то.
и желтая звезда горела во лбу сияла,
чтобы на передовой было тепла не мало.
***
слякотной полувесной потолки навесные
тучки небесные вечные. на проездные
вето наложено, и баррикада-троллейбус
на Арсенальной, где нынче музей, но убей нас –
это тепло расползается от огнестрела
там, за плечом, где оставить надежду хотела,
только она, улетая сожженною шиной,
где Левитан, канарейка и рынок блошиный,
в небо неслышной мольбой, уходящей куда-то:
телу так хочется жить, но оно виновато
в том, что свобода приходит лишь в форме конвоя,
чтоб выжигать по периметру всё неживое.
город – плавильный котел не оставил дорогу,
узкоколейку, которая трется убого
возле хрущевок, легко зарастая крапивой  -
просто война никогда не бывает красивой.
здесь ли всегда прорастает крапивное семя,
и непреклонно приклад упирается в темя
тем, для кого на снегу собирали патроны,
черное знамя снимали на утро с колонны
слякотной полувесной в дырах-порохе-гари,
и наступление ангелы снова играли.
***
«на перекрестке Шелковичной и Институтской» -
буквы читаешь, как будто это уже не по-русски.
сколько их было – тех улиц, которые взяли,
если вернуть их на место, вернешься едва ли
в город бесчинного детства, где по воробьям
только из пушек. потом выбираешься сам,
без навигатора ты, окружными путями
(в Киевском море тонуть, а на кровушку сами
не наступали – зачем же марать эту обувь)
в город бесчинного детства, где сердце могло бы
так и остаться под стеклышком скучным секретом –
только ненужное что-то нам видится в этом.
дай тебе Бог поумнеть, а потом опроститься –
не отпускает в подземные воды столица
рыбой немой и с холодною кровью белёсой,
где предложением смерть с превышением спроса.
солнце твое никогда не согреет, простишь ли
тех, что лицом под холодное дуло не вышли,
локти содрав. да подумал – гуляет рванина.
если себя убивать, то, конечно, едино –
нужно считать до семи и уснуть в подворотне.
падает снег и тебя заметает сегодня.
***
світло закінчиться, ти не шукатимеш вихід з Майдану.
сонце лютневе тобі припікатиме рану,
горло гарячим свинцем не заллють і водою.
потім впізнають хіба, хибно бути собою
після всього. на бруківці, як пролісок чорний,
наскрізь промерзла земля тебе міцно пригорне
і розчинитись не дасть у прямому ефірі.
вікна зачинені, не відбиваються сірі
в сірому склі намальовані суриком хмари.
Карл повертає поцуплені в Клари корали,
сажею міцно замащені, кров’ю политі –
у гаманці не тримали ці брязкальця вбиті –
фото на пам'ять, ти ще посміхаєшся тут,
ось і лопата, що для пересадки тополі з-під Крут
з дому принесена. пам'ять це пам'ять це морок.
температура сміття тут давно вже за сорок.
більше не буде дощу, не простив тебе Отче,
просто ніхто не навчив говорити коротше.
***
и поэт должен быть со своим народом под водометом,
не разбирая, кто там,
на чьей стороне баррикады тебе всё равно не рады,
не кормят сухим бутербродом. поэт будет убит народом
мягкой резиновой пулей, когда все игрушки уснули.
струйка цвета вина из-под куртки не будет видна,
потому что у этой реки нет никакого дна,
только белые кости привычно на стол бросая
(с Институтской отрезали, гордости сажень косая –
умереть за отчизну, тебе говорили – decorum,
и отсюда людей в никуда забирают по скорым,
и отлаженный голос твердит, что нельзя дозвониться –
проиграл в Angry Birds, и упала на донышко птица),
и поэт должен быть со своим народом, заслужить лишь кровью и потом,
право в борьбе обрести, и рассказывать, как по нотам –
в здании А, где тюрьма пересыльная и ресторан,
вентиль закручен уже до упора, срывается кран.
падают в руки твои лишь рыбешки немые.
воды Днепра поднимаются вновь до кормы, и
руки связали, сирена гудит под виском.
текст удаляется в памяти рваным куском.
и поэт должен быть со своим народом,
упасть перезрелым плодом
на киевской мостовой – поэт не нужен живой,
за рожденное в уме пора отвечать головой
на пустыре, где осколки цвета каштана.
ты открываешь глаза, но еще так рано.