Разве это репрессии – пихтовый край,
прыгунцы, гомонливая Шуша?
Там хоть карму свою в хвойной жиже стирай,
где чертей свежепойманных сушат.

Из лишайного города я бы умчал
в ежевичник, лишённый контроля
и, возможно, одним поворотом ключа
свет на главный свой промысел пролил.

Ни одной надзирательницы – ты сечёшь?
Мандельштам бы не понял сюжета.
Я б хотел быть единственным зверем, кто вхож
в эту церковь нежаркого лета.

А репрессии – это когда и петух,
и гусыня с обкусанной лапой
говорят тебе, как ублажать потаскух –
но душа остаётся крылатой.

Это если задёшево чинят зонты
и пекут филигранную пиццу,
а твоя измочаленность ждёт быстроты
за полдня до решения спиться.

Закупил, помню, брюки – кажись, восемь пар
до прогресса буржуйской болезни.
Моль не тронула их, но просрочен товар:
ни одни на меня не налезли.

Вам самим-то смешно, если хочет кума
запихнуть в майонезную банку
Барабека, Крылова, обоих Дюма
и успеть в туалет спозаранку…

Этапируйте пленника в снежный июнь
к прыгунцам и брусничной диете!
Ну, а ты, милый друг, на колбаску не клюнь:
не простят тебе этого дети.