Любимой фразой стало: «Ну его к овчарке!» –
не разбирая ни контекста, ни гвоздей.
Все так любили мне замусоривать чакры,
к партийным книгам лбы замшелые воздев.

Потом я вырос; на тусовках редкий нацик
на стуле ёрзает, покуда я острю,
и, так как с виду мне неполные двенадцать,
язык надеется сменить мне к ноябрю.

Пекли б уже своих домашних трясогузок,
чтоб сажей собственных детей заволокло –
тогда бы в штопаных намордниках и блузах
самозабвенно танцевало всё село.

Учить других – совсем не то, что мыть конюшни…
Тут и у кошки нет нужды в опекуне,
а им бы только стать немного равнодушней
(во всяком случае, к абортам и ко мне)!

Отдельным особям, представьте, это трудно.
Какие чуткие – саратовские, что ль?
Быть малость проще им мешает знак нагрудный,
и как не дуться, если ешь одну фасоль?

Пускай съедят друг друга с квасом и салатом
судебный пристав и батрачья попадья –
мне лишь бы зёрнышко заветное завскладом
врагу не отдал, пальцем в небо попадя.

Отстаньте лучше добровольно со своими
детьми, терактами, народным дежавю,
когда на уровне секретных биохимий
волнует тихий рейд с Димоном по жнивью.

Чтоб, по слезе микстуру юности искапав,
метнуться в вечность сквозь бессилие Горгон,
как лёгкой струйкой удирает с батискафов
зеленовато-чароитовый аргон.