Как-то всё оно – будто Сим-Сити внутри монитора:
тут разметка подстёрлась, тут двое с кравчучкой бегут…
Приснопамятный город пока ещё призрачно дорог
утомлённому сердцу с нехилой нагрузкой на жгут.
Пусть бегут – подожду. Третья – это не та передача,
что нервирует Лялю и Мулю, кокоток коряча.

Загорается нижняя секция серой трёхглазки.
Магнитола аккордом единственной песни Веласкес
атакует каналы несдержанной порцией мучо –
и объёмным рисунком дрожащая кажется туча:
груда ваты в чернилах да несколько прядей отрепья.
Лупит дождь, а опасности нет: у меня снова третья,
а за городом будет четвёртая – словом, в плену я
у железа, что мчится, упорно таможни минуя.

Видел баловней бала, глотающих счастье без хлеба?
Вот таков я сейчас. Конкуренты ушли в перегной.
Подле белых бортов караван тихоходных учебок
отстаёт всё быстрее и виснет в дыре временной.
Нет лишь чувства, что эти сигналы банальных манёвров
воронкам и летящим пожаркам я сам подаю!..
Не с былинных гонцов, видно, был я природой малёван:
если б только был неуд – а то ведь и необоюд!

Переход в левый ряд, поворот – всё на автопилоте,
и змея неуверенности партизаном крадётся под локти.

Эпопея, о коей мечтал, озорует сама,
и её доказать – как дочернюю лемму Ферма
пассажирке соседнего шпурбуса… Что я, в Берлине?
То-то почерк не тот у продольных разметочных линий.
И условным друзьям, что замутят пикник на леваде,
всё равно, кто к ним ехал столь слаженно – я или Вадик,
а из тех, кому впредь я давал пассажирское слово,
две последних швеи отравились в советской столовой.

Поле минное, аэропорт с волокитой багажной –
и они не хотят вспоминать о трёхглазке погасшей.