Рухнет паханский трон, роковой бабахнет протон –
и посреди поляны живьём появится он.
Мужественно притихнет августовский березняк
перед улыбкой, похожей на местный масонский знак.

Я горячо поприветствую того, кто устои сломал,
кислятину рожи моей превратил в ликующий смайл
и лужи зажёг огнями – певучий не как Орфей,
а как пандемия свежести с прочерком в пятой графе.

Плавно всплывут неоновые надписи «Гастроном»,
гостиницы полусекретные, речки с песчаным дном;
зашелестят монетками двухцветные тополя,
волосы пацанам из прошлого века трепля...

Проситься в друзья не стану – и так достаточно нагл,
но всё-таки похвалюсь, что медведицу-тьму догнал
пешком! – ради новой жизни почти на той же Земле,
переориентированной с псалмов на струну в пчеле.

Вздохнёт в перерыве тромбон, что пеплом посеребрён
привыкший к его руке долгопрудненский микрофон,
но это – поверь, Иннеара! – самое грустное из
того, что представил нам отвоёванный парадиз.

И будет сиреневый джип с крышей под фьордовый лёд,
и он без спроса райкома его стремглав поведёт,
но прежде, заметив меня в колонне стальных забрал,
скажет: «Давай-ка ты первый. Ты ж этого столько ждал!»

«Вот это сюрприз! – отвечу. – Однако ты конвоир:
диктуй свою волю, и я – хоть в смородину, хоть в аир!»
«Да ладно – в смородину... Главное – держи мой Полярный ковш
над нотным станом грунтовки, в который теперь ты вхож».

К утру охота гонять рассосётся в смородине навсегда.
Не факт, что захочется вспомнить чукотские холода,
но я похвалю себя за сей стихотворный джем
из двух нейтрализовавших друг друга болящих тем.[I]