Пергидролем намазать локоны, словно ты Марика Рёкк, больше на правый висок, луковку ухватила, другие уцепятся за подол и на что ты меня обрек, научил говорить по-немецки и запинаться мило jeder fur sich und gegen alle mein Gott, красная-красная веточка недорогой рябины, устным преданием развлекаясь на Новый год, ценишь свои нелепые половины. Можно сложить из них Потешный свой городок, это сплошная линия и Ледяная дева, ветер срывает каркасы, ветер к тебе жесток, лучше висок, который сегодня слева. Ангел-хранитель Марики, маленький ангелок, птенчик нашкодивший в школьной своей проказе, ветер опять бывает к тебе жесток, слаб голосок твой на Александерштрассе. Это совсем другая девушка, плоская, словно лист, просто двухмерная, девушка из картона, только зрачок бывает порой искрист, но не сейчас, так бывало во время оно. Сидит за прялкой и думает: «Ну и на что ты меня обрек, забрал помазок, смягчающий гель и бритву, ну потом фонарь, аптека, не прав был, конечно, Блок, до всех сражений мы проиграли битву». Просто сидим на реке вавилонской и сливовицу пьем, этим велели кланяться и подарили грифель, ну а у нас нет прошлого, нас не возьмешь живьем, после опишет какой-нибудь новый Вигель.

Твоему народцу предписали идти в Воронеж, губами калеными припечатывать краденый поцелуй, но ты понимаешь, что их в себе не схоронишь, сколько о вечном невозвращении ни толкуй. Без разрешения в память твою проникли, Бог сохраняет всё, даст Бог – и их сохранит, или не даст, ты себя изымаешь weekly, в сердце стучит оприходованный карбид. Бедный народец, себя ради рифм тираня, сонм городских сумасшедших изображает здесь, бедная девочка в доме Отца, Аня-Аня, под абажур, под зеленую лампу не лезь. Золото рыбье пастушечье в красном фонтане, библиотечная участь и книга на день, блудные дочери пишут сердечное Ане: «Лучше в горошек зеленое с розой надень». Бедный народец, песочные замки разрушив, скуку смертельную детям природы привив, смотрит на мир из желтеющих матово кружев, крив и прекрасен, но больше, наверное, крив. Ты их судьба, бесконечно томящая Аня, пишешь им росчерки из-под чужого пера, миф и судьба и судьба погибают, друг друга тираня, черная бездна, большая пустая дыра. Некому верить в тебя, кредиторы под окна пони троянского волоком приволокут, вновь пустота, чем заполнить ее я способна, черная кровь, вороненая сталь или жгут. Твоему народцу велели смотреть неотрывно, каждую каплю два раза считать за окном, ты не придешь – это ливень и прошлое дивно, руки дрожат, закрывая прочитанный том.

Дети Нового мира не любят оплошности флоры, придумают рифму, потом другую, потом еще и не ту, или создай себе персональный ад, или иди в обходчики путей сообщения, выращивай помидоры, окучивай капустные грядки, играй в лапту. Или создай себе персональный ад, или читай на openspace о постановке Корнеля, Жанна Самари в роли невесты Сида декламирует Родионова или спит, а ты думаешь – ну и мели, дольше века твоя неделя, столько накоплено святости и золотых обид, можно писать о закате Европы или уже о расцвете, расцвечено алым что-то в предсердии и саднит. Жизни такие просторные стянуты здесь, мы дети, и заливаем оловом краденый аппетит. Или создай себе персональный ад с капканами Саус-парка, или опустошай кормушки для замерзших в руке синиц, повторяя: «Всё в руце Твоей, а мне почему-то жарко, нет окон в доме Твоем и несмазанных половиц». Совсем ничего нет, даже наполовину, пишу себе гусиным пером, чтобы потом не забыть, чтобы. когда наконец-то себя покину, меня покинула страсть к вязанию, рук бессловесных прыть. Или создай себе персональный ад, или вари окрошку, заведи сиамскую кошку или нового близнеца, будем письма писать, будем верить и ждать понарошку, будем пить «Золотую осень» с замыленного лица.

В этой стране нужно жить долго и есть овсяные хлопья, поднимать гантели на два килограмма и ежедневный кросс, в банальную цифру тридцать семь плюс-минус десять, холопья поступь твоя – ты думаешь, на подоконник бос. Чем там закончилась эта история, бедная Эрендира, фата из старого фетра, нет, Фетом был полон сад, в этой стране из подложных молекул мира выживший Лермонтов, чтобы не нарасхват, чтобы не в передачах об НЛО в Можайске, как я любил вас ранее, боль превращая в скрип, будем теперь томительно мы говорить по-райски, нет, я совсем не песенник и ко всему охрип. В этой стране нужно построить сруб  между банком и зоосадом, ну выхожу один на дорогу, в двадцать два петля – моветон, это высокая ель, высокая роль и рядом никого не должно оказаться, какой-нибудь просто «он», и тьма объяла его, проглотила, как рыбу фугу, совсем не поморщившись, водкою не запив, радость невоплощения, мы не равны друг другу, просто один петляет здесь, ну а другой – в курсив. Даже чужой и беленький (кто вас полюбит черным), даже родной, не выстрадав что-нибудь по уму, пишет характер правильным, правый мизинец – вздорным, текст обрастет решетками, всех заточив в тюрьму, и в какой-нибудь глупой щели лежит золотая пуля, из тех, что поднимешь – и тут же кладешь в карман с пиететом какого-нибудь афериста Феликса Круля, в новой стране дополняя список полезных ран.

Улицы этого города намазаны канифолью, в переходах продают подснежники по бросовым ценам, семечки и урюк, по утрам приносят Кундеру к остывшему изголовью, «Вальс на прощание», больше не будет читательских мирных мук. Ты говоришь ему, что совсем не похожа хотя бы и на поэта, ни на кого совсем не похожа, не обладая средствами идентификации, достаточными в пути, думаешь – смертных спасает белково-сливочная диета, жду ли чего, надеюсь ли – просто вперед лети. Улицы этого города намазаны мармеладом, муха-цокотуха за самоваром проводит неспешный век, жизнь казалось теплицею, после казалось адом, стройками  века насытившись без Колизеев-Мекк, сковородочным шкворчанием маленькой злой души, буквы ложатся правильно и не ложатся косо, всё остальное сладится – только вот не пиши. Только вот не записывай мысли вдогонку о детстве Тёмы, а был ли мальчик, а мальчика не было даже на отворот, красный цветок распускается, не размышляя, кто мы, сердце щипцами для сахара медленно достает. Самое сладкое сердце получит приз «За умиление без надежды», получит пыльную ладанку или нательный крест, ножи и вилки роняют маленькие невежды, и ты понимаешь – никто тебя не доест.