Аделаида Гюс, простая душа, молчит в наемной карете (после шести возбраняется пить коктейли, белки, лимонные пузырьки), вот по четной идет маэстро Гендель, за ним продавцы и дети, раскрытые клети манят, в звучании далеки, эхом несовершенства рождаются внутрь фонемы, Ифигении двести талеров, можно сказать – взаймы. Я рождена пастушкой, ощипанной тушкой, все мы поместимся на гобелене, подпишемся: «Это мы». Аделаида Гюс выходит из черной кареты, склоняется в полпробела, у меня такая неавантажная партия, всё я могла бы спеть, всё, что еще не написано, всё, что забыто, смело несите сюда и за мною закройте клеть. Дети и продавцы окружают маэстро Генделя, вот леденец Петрушка, положи его на язык, такие троятся редко, кто вы, мадам, знакомы ли понаслышке с опусом ре-минор, здесь стоит прослушка, мне рассказала вчера на кухне впотьмах соседка. Король, хотя и не Солнце, тоже в Аркадии, будь оно всё так ладно, как нам мерещится, мы – продавцы столешниц. Я предлагаю вам свой товар, домотканая Ариадна, уедем на острова петеушниц и многогрешниц. Нет, вы говорите в рифму совсем не то, что можно услышать от автора Ифигении, вот мы стоим в заторе, за щекой леденец Петрушка, в глазах тоска, Weltschmerz, я читал намедни. Это всё рассосется и мы разойдемся вскоре, вы будете петь свои бредни, а я – сочинять, ore et labore, синьора. Всё не так, ни медь, ни золото, ни хрусталь, голословно люблю вас, рядом хочу ютиться на этом панно, даже третьей фигурой с краю, всё это не так, а потом отправляйтесь кутить к наядам, а я достаю ваше сердце и ноты ключом вскрываю.