В стране Гипербореев
Есть остров Петербург,
И   музы  бьют  ногами ,
Хотя давно мертвы.
К. В.

Я захожу в рыбную лавку в Зареченске и покупаю форель за четырнадцать су со скидкой. Ты присылаешь мне письма цвета луны и малины вянущей – гамма твоя бедна. Мне объясняют, что мир – вода и я тоже должна быть прозрачной и ртутно-жидкой. Снова февраль, я моргаю, «дыра в моем сердце – банальная бездна без дна». Я выхожу из лавки в Зареченске и  забиваю окна в чужом подъезде кипами хвороста, тюками скользких метафор – тебе больней – я подкрадусь к тебе с белым воланом, скажу: «Провалиться нам всем иль остаться на этом месте. Будет здесь город и яблоня, яблоня ближе и мы остаемся с ней».

***
Формально вы правы, конечно – во чреве Парижа живет Иона, беспамятен (этим словом обозначают амнезию без метафизик). Мое кольцо жмет мне и я глотаю много ненужных звуков, но вы заждались окончания – вот и опять обед. Мое кольцо не содержит камней, изречений, посылок и выводов – только три капли бульона, но это для рифмы, которая здесь, как из принципа вы догадались, отсутствует полностью. Вот и Иона-простец зашел в преисподнюю и заказал мармеладу (в провинции нравы не слишком изысканны), двери закрыв.

***
Маркиза маленькая знает, как по ночам холодеют слоги, во сне ей кажется, что она – один беспокойный лорд (как известно, счастлив, кто вниз головой успевает увидеть что-нибудь кроме его эклоги), и говорит себе, что не могла написать такое, и он этим очень горд. «В присутствии себя мне бывает порой неловко поверять вам свои секреты» - говорит председатель домоуправления, открывая камфорный спирт. – «Но по нашему летоисчислению все мы – рыбешка из Леты, а с ней ничего не случится, пока она верит и спит». Маркиза маленькая знает, что он убит, а она осталась сосудом. И что такое она – сосуд, в котором, или огонь и т.д., огонь, в котором она поджигает перья своим гарудам, и все превращаются в пепел и пляшут в своем Нигде.

***
«Черная кровь из открытых жил» написал и помыл посуду, вышел за солнцем и кренделем в шаткую boulangerie, вернулся и дописал: «Ничего никогда не забуду, но все говорят, что память напрасна, а ты говоришь: «Умри». Я отвечаю: «Нет, понятия – это шалость, и если нужно быть объясненным кем-то, лучше не быть совсем. На этой паперти мы стоим вместе, вдвоем вызываем жалость, но ты говоришь: «Я честнее и потому их ем». Я раскрываю, никем не замечен, карты, и в бездну вхожу без стука (кажется, это сюда забрело из другой поэмы – любовь не зла). Я вызываю в себе интерес, но потом наступает скука и пресыщение, пресуществление, ты ведь меня привезла в эти кому-то довольно родные пенаты, и остаемся здесь, мы растения (почва и кровь, сады). Черная кровь из открытых жил, потому я ряжусь в сократы. Ты до сих пор сидишь и слушаешь, как бессловесна ты.

***
Я говорю: «Я чайка», но все-то знают, что я плохая актриса, и всё, что я говорю, существует на самом деле и расписано по ролям. Со сноской на полнолуние часто я превращаюсь в Рейнеке-лиса, иногда я Гензель и Гретхен, Улюлюм или Улялям. На самом деле безличности и перьеватости нужно слегка стыдиться, и дописаться до чего-нибудь, что нам укажет путь. В этом городе есть только я, и я – это только птица, и эту рыбную лавку в Зареченске тоже куда-нибудь. Ты присылаешь мне письма цвета луны и малины вянущей – в мире такого блага не остается места для птиц небесных, мирно клюющих плов. Но из всего, что здесь перечислено, может родиться сага – многостраничное дерево, маленький ад без слов.