Под плоскостью равнины – тишина.
Возможно, там гроба, возможно, руды,
иные механизмы бытия:
кроты, личинки, зерна на восходе
и мусор времени, берцовый артефакт,
зуб плуга, кровь и марля пехотинца
и ворсом повраставшая трава;
курган курганом, шишка горизонта

и пуля глазу; дальше лес сопит
и пальцами вращает, и тропинкой
ведет в болота, где томится газ,
и где коряги вам напоминают
музей Чюрлениса; вокруг лежит Литва
и смотрит в карту неба, но созвездья,
как точки населенных пунктов, стерты,
поскольку здесь дожди, сезон дождей.
Курган похож, когда глядеть с другого,
на расстояньи, – он похож на прыщ,
и если паровым катком наехать,
то кажется – как из жерла вулкана
чумная лава – из его нутра
пальнет загнившей и лежалой жизнью:
все эти предки, листья, поколенья
мышей-полевок, воинов грудастых:
вот польский череп с тощей бородой,
межреберье тевтонское, татарский
ошметок кожи, волоса не знавший,
да что-нибудь еще, да то да се…
Могильник, анонимная структура
напластований. Проходящий мимо,
такой как я, за надобностью в лес
по ягоды-грибы, с литовской дамой,
с домашней брынзой, местным коньяком
и настроеньем маньериста в тундре, -
остановись на миг  да и подумай:
какой зело курган.  И прочь поди.