Попутный вечер
солнцем наполнял
дырявый парус
моего лица.
Как бы искрясь,
летела сквозь меня
с твоих ресниц
цветочная пыльца.
И пальцам
не дремалось в карманах,
металось, как стрижам
то вверх, то в глубь.
Раскаяный
зарёванный монах
наказанным стоял
в лесном углу,
выпрашивал прощенья
у осин
за осени,
что посвящал не им,
за некоего Г.,
иже еси
в придуманном раю
в кругу семьи…
Ежами
недоеденный медведь
лежал, раскинув
бурые меха.
А я сопел
в завещанные две,
внимая дальней
песне пастуха…
И так было
который раз в году.
А тех было
неполных 32.
Я обещал тебе
что не приду,
но не держал
громоздкие слова.
Да был ли мачо-то?
И нам в ответ
ни зги,
лишь ветер
с насекомой мелюзгой.
На том его конце
седой лезгин,
своей отчизной
призванный в изгои,
процеживает воздух
будто кит,
взыскующий
в густой воде планктон.
И вечер его
тщетен, как стихи,
которых так
и не прочтёт
никто.